Особенно любил мистер Кэррисфорд рассказы о принцессе в лохмотьях. Ему очень нравилось, когда к Саре приходили дети Кармайкла, или Эрменгарда, или Лотти; но самыми лучшими были часы, проведенные вдвоем. Они читали, беседовали, и, бывало, случались весьма занимательные вещи.
Однажды вечером, оторвавшись от книги, Кэррисфорд увидел, что его питомица неподвижно глядит в огонь.
— Что ты представляешь, Сара? — спросил он.
— Представляю… — сказала она. — Скорее вспоминаю. Тот голодный день и ту девочку.
— У тебя было много голодных дней, — невесело сказал он. — Какой же ты вспомнила?
— Ох, вы же не знаете! — воскликнула она. — Тот самый день, когда было волшебство.
И она рассказала ему про булочную и про монетку, и про девочку, которая изголодалась еще больше, чем она — рассказала просто и коротко, но друг прикрыл глаза рукой и смотрел на ковер.
— Вот я и думала, — сказала она под конец, — что бы такое сделать?
— Принцесса, — тихо сказал он, — ты можешь сделать, что хочешь.
— Понимаете, — несмело начала она, — вы говорили, у вас столько денег… вот и я подумала, нельзя ли пойти к той булочнице и сказать ей, что если она увидит на ступеньках голодного ребенка… особенно в такую погоду… или он заглянет в окно… пусть она его позовет и покормит, а я заплачу. Можно так сделать?
— Завтра же с утра и поедем, — сказал Кэррисфорд.
— Спасибо, — сказала Сара. — Я ведь знаю, каково быть голодной, а уж тем более, если не умеешь представлять…
— Хорошо, моя дорогая, — сказал он, — все сделаем по-твоему. А ты постарайся это забыть. Сядь поближе, на эту скамеечку, и помни одно: ты — принцесса.
— Да, — улыбнулась в ответ Сард, — и могу раздавать моему народу булочки.
Она села у его ног, а индийский джентльмен (иногда он просил, чтобы она его и так называла) притянул к себе темную головку и стал ее нежно гладить.
Наутро мисс Минчин, глядя из окна, увидела то, чего не хотела бы видеть. Перед соседним домом стояла карета (лошади были великолепные), а ее владелец и девочка в мягких, пушистых мехах спустились к ней с крыльца. Девочку она знала и вспомнила давние дни. Знала она и ту, что шла за ней, и совсем рассердилась. Бекки всегда провожала до кареты свою госпожу, несла за ней шаль или что еще. Лицо у нее было круглое и румяное.
Немного позже карета подъехала к булочной, и мужчина с девочкой вышли, как ни странно — в ту самую минуту, когда хозяйка ставила на окно блюдо с горячими пышками.
— Вроде бы вы были тут, мисс, — сказала она. — Только я никак…
— Да, была, — сказала Сара. — Вы дали мне шесть пышек за четыре пенса…
— А вы отдали пять штук нищей, — перебила хозяйка. — В жизни своей не забуду! Сперва я даже не поняла. — Она обернулась к индийскому джентльмену. — Простите, сэр, мало кто из молодых заметит голодного. Я часто потом об этом думала. И вы простите, мисс, — повернулась она к Саре, — вы-то как поправились, да и вообще…
— Спасибо, мне и впрямь гораздо лучше, — сказала Сара. — И… и я гораздо счастливей. Вот я и хотела попросить вас…
— Меня, мисс! — весело удивилась булочница. — Ой, Господи! Что ж я-то могу?
Опершись о прилавок, Сара рассказала ей свой план, — и о плохой погоде, и о голодных детях, и о горячих булочках. Хозяйка смотрела на нее во все глаза.
— Ой ты, Господи! — вскричала она, выслушав странную гостью. — Да я от всей души! Сама-то я небогата, денег мало, а бед кругом — не оберешься. Вы уж простите, я прямо скажу — с тех пор я часто им подавала. Как о вас вспомню, так и подам. И промокли вы, и продрогли, и проголодались, а булочки отдали, будто принцесса!
Индийский джентльмен невольно улыбнулся. Чуть-чуть улыбнулась и Сара, припомнив, что говорила себе, когда клала пышки в подол нищей девочки.
— Она была такая голодная, — сказала она, — голодней меня.
— Она с голоду умирала, — сказала хозяйка. — После она мне часто рассказывала, как сидела там, а утробу у нее будто волк терзал.
— Значит, вы ее видели? — вскричала Сара. — Вы знаете, где она?
— А как же! — ответила булочница, улыбаясь еще добродушней. — Она вон там, в комнатке, уже с месяц живет. Хорошая девочка, смирная, очень она мне в помощь, и тут, и на кухне. Прямо и не поверишь, ведь что она только видела!
Она подошла к задней двери, позвала, и тут же появилась девочка — та самая, но чистенькая, прибранная и совсем не голодная. Правда, она робела, но и улыбалась, лицо у нее было милое, дикий блеск из глаз исчез. Сару она узнала сразу, и не могла наглядеться на нее.
— Понимаете, — сказала булочница, — я разрешила ей приходить, когда она проголодается, и поручала ей всякие дела. Работала она хорошо, — я привязалась к ней и вот, приютила. Она мне очень помогает, такая прилежная, а уж благодарная! Зовут ее Анна. Фамилии у нее нет.
Девочки какое-то время смотрели друг на друга; потом Сара вынула руку из муфты, протянула через прилавок, Анна взяла ее, и они поглядели одна другой в глаза.
— Я очень рада, — сказала Сара. — И вот я что придумала: может быть, миссис Браун разрешит, чтобы ты давала детям хлеб и булочки. Наверное, тебе это будет приятно, ты ведь знаешь, что такое голод.
— Знаю, мисс, — ответила девочка.
По этому короткому ответу Сара почувствовала, что та поняла ее. Анна же долго глядела ей вслед, когда они с индийским джентльменом выходили из булочной и садились в карету.
РАЗМЫШЛЕНИЯ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ
Человек Благородный
Когда мы решили издать снова книгу о маленькой принцессе и рассуждали о том, в какой мере надо править старый текст, одна молодая женщина, очень чуткая к слову, как-то странно ругала перевод. Наконец оказалось, что ей просто не нравится Сара, какая-то она гордая — и она думает, не перевод ли тут виноват.
Нет, не перевод. Хотя потом, из-за других недостатков, мы от него отказались, дело — в самой повести. Гораздо привычней в книгах тех лет робкие и нежнейшие героини, вроде леди Джен или Бетси из «Маленьких женщин». В детстве я тоже любила их больше, чем Сару, она казалась мне слишком взрослой, сильной, что ли. Оба эти качества, или одно из них, наверное, покажутся скорее достоинствами, чем недостатками, и, приступая к разговору о Саре, сперва поговорим о них.
Мы жили в чудовищное время. Проще сказать, хотя бы — предположить, что «сильный» лучше этому времени противился. Но слово «сильный» так неоднозначно… Спросите, и чаще всего услышите, что это — «тот, кто умеет настоять на своем», «властный», даже «напористый». А вот Бердяев говорил, что самая большая слабость — убить кого-нибудь, и чем твои действия к этому ближе, тем ты слабее. Тогда получится, что, скажем, обругать, оттолкнуть, пройти без очереди, вообще схватить себе, не уступить другому — слабость, а не сила.
Да что Бердяев, Пушкин пишет: «Нежного слабей жестокий»! А традиция томизма включает в «добродетель силы» терпение и связывает с ней — кротость. Прикиньте сами, сколько надо силы, чтобы что-то перетерпеть, тем более — укротить свой гнев.
Переводя на русский язык труды по нравственному богословию, название этой добродетели иногда передают не словом «сила», а словом «мужество» или — что особенно важно в данной связи — словом «стойкость». По-видимому, слово «сила» безнадежно пропиталось мирским своим толкованием, и, если употреблять именно его, даже наши несложные рассуждения покажутся сложными или, не дай Бог, «оригинальными». И тут приходят на память рассуждения Честертона о моллюсках и позвоночных. «Сильный» в ходовом смысле слова — как моллюск, у него очень толстый панцирь; сильный в должном смысле слова — позвоночный: панциря нет, держит что-то твердое внутри. Действительно, тогда очень уместно слово «стойкость». А рассуждение, на которое мы сейчас ссылаемся, посвящено благородству — качеству, которое необычайно высоко ценили не только дохристианские мыслители — скажем, Конфуций и Аристотель, но и святой Фома Аквинский. Вероятно, это понятие, это свойство — уместнее всего, когда думаешь о Саре Кру.
Теперь очень часто пишут о порче, даже о гибели генофонда. Слава Богу, чудо есть чудо, и люди, без Бога и без чуда, были бы намного хуже. Оглянитесь, сколько прекрасных людей. Но войдем в троллейбус, встанем в очередь, хоть на круглый стол какой-нибудь пойдем. Что там особенно удивляет?
Надеюсь, вас удивит, что довольно многие люди, вплоть до самых высокоумных, гордятся — оборотистостью, стыдятся — бескорыстия. Понятия «достоинство» вообще нет, ни своего, ни чужого. А уж делать что-то себе во вред (не нравственный, шкурный) — это глупость, и больше ничего.
Как же тогда полезно еще в детстве прочитать о девочке, которая жила не шкурно, а достойно! Помните, она знает, что способна даже убить, если ее доведут — но не способна поступить низко, солгать ради выгоды. Вы скажете, не проще ли читать о святых. Нет, не проще (хотя и лучше), потому что за эти несчастные десятилетия ставка на «умение жить» очень сильно пропитала души. Послушает несчастный ребенок Евангелие — само Евангелие! — а после услышит, как верующие люди говорят, например: «Одиннадцатая заповедь — умей крутиться» (это — «теория»)' или «Беги, беги, садись, а то место займут!» (уже практика). Что ж? Или он научится двоемыслию, или растеряется вконец, и, как это ни печально, верующим не будет.
