«Обработав» левый край села, бабка Мотря возвращалась домой, чтобы пополнить запас чеснока и пойти в правую сторону. Она была довольна и спокойна. Несколько раз ей чудился глухой шумок, отдаленный говор. Но ночные звуки обманчивы. Не услышав ничего подозрительного, она шла дальше.
И вдруг, когда до ее избы оставалось метров пятьдесят, что-то сухо щелкнуло — и прямой, острый, ослепительный луч света уперся в жалкую скрюченную фигуру старухи. От неожиданности Мотря вскрикнула, выпустила из рук корзинку и шлепнулась на пыльную дорогу, выскользнув на секунду из-под луча. Луч мигнул, опустился и опять нащупал старуху.
— Ра-а-атуйте! — завопила бабка не своим голосом. — Карау-у-ул!
Она никогда не видывала электрического света.
— Настал конец свету! Свету конец! — причитала она, разводя руками. — Суд идет! Страшный суд!
Старуха сгребла пригоршню пыли и посыпала ее на голову.
И точно раскололась ночь — закричала, загалдела толпа колхозников, собравшихся у трактора, который специально выкатили из сарая. Одни смеялись над сидящей посреди дороги ослепленной, очумевшей бабкой. Другие — позлее — ругали ее. Особенно старались одураченные Мотрей бабы и среди них — Анфиса. Она первая сорвала длинную крапивину и пошла к старухе. За ней, треща, как пулемет, подалась бабенка, подносившая утром подойник к носу председателя. А там уже и остальные колхозницы угрожающе двинулись к Мотре.
Выручил ее тракторист. Пожалел он старуху — отключил фонарь от аккумулятора. Бабка очнулась, с быстротой кошки перебралась через канаву и засеменила по тропке между изб. Эта тропка вела в соседнюю деревню, где жила сестра Мотри.
— Не думай возвращаться! — крикнула вслед Анфиса.
— Не возвратится! — сказал председатель. — На днях фельдшер прибудет. Больница направила…
Когда улеглось оживление и смолкли пересуды, председатель шутливо сказал:
— Повестка дня исчерпана… Закрываю собрание! Спать, что ли? Или на работу пора?.. Зорька…
По восточному краю горизонта будто мазнули кистью с бледно-желтой краской. Близилось утро.
— Можно и на работу… — позевывая, ответил тракторист. — Только ты, председатель, не жиль — давай мне сменщика! Трактор железный, а я-то нет!
— Бери! Вот он! — ответил председатель и подтолкнул Захарку к трактору. — Выучи — и будет тебе сменщик!
Тракторист посмотрел на Захарку.
— А что, я возьму! Рука у парня легкая!
— Договорились? — спросил председатель.
— Договорились!
Председатель взял Захарку за плечо и хотел сказать что-то ласковое, теплое, а вышло у него сухо и буднично:
— С сегодняшнего числа буду начислять тебе трудодни!
Но Захарке эти слова показались ласковее самой нежной музыки.
Урманы — это самые густые и труднопроходимые места сибирской тайги. Стоят здесь темнохвойные гиганты тридцатиметровой высоты. Стоят плотно, накрепко переплетаясь ветвями, преграждая путь солнечным лучам. Земля в урмане покрыта моховой шубой, на которой медленно гниют павшие деревья. Она никогда не видит ни яркого света, ни буйного ветра. В полутьме нижнего этажа теплится скрытая от всех, глухая таежная жизнь.
Урман умеет хранить тайны. Много лесных драм знает он. Много человеческих судеб похоронено в непроходимой чащобе. Но кто осмелится раскрыть секреты урмана? Какой человек без особой нужды полезет в дебри, которые старается обходить стороной даже царь тайги — медведь?
Один из таких урманов, прозванный урманом Одноглазого, начинался в шести километрах от прииска.
За годы советской власти прииск из заброшенной деревушки превратился в обширный поселок с клубом, школой, баней, хлебопекарней и кирпичной конторой. По свежим столбам дошло до поселка электричество и радио. Мощенная булыжником дорога связала прииск с железнодорожной станцией.
Изменилась жизнь бывших старателей.
Только урман Одноглазого не изменился. Ни одна тропка не добежала до мрачного лесного массива, по сравнению с которым окружающий лес казался городским парком. И дремал урман, отгородившись от людей непроницаемой стеной толстых стволов.
Но человек настойчив и пытлив. Дошел черед и до урмана. Взялись за его исследование приисковые мальчишки.
В Москве, Ленинграде, в других городах и даже деревнях, расположенных поближе к крупным центрам, давно уже существовали пионерские отряды. На прииск организационная волна докатилась с опозданием и принесла ребятам не только радость, но и огорчение.
Стоило в клубе на одной из дверей вывесить дощечку с надписью «Пионерская комната», как ожила забытая история.
Золотоискатели — народ суровый и прямой. Честь свою они оберегают крепко. Слово «пионер» напомнило им давно исчезнувшего старателя, судьба которого не была выяснена до конца. Но большинство старожилов считали его предателем.
У этого золотоискателя была, как говорили, легкая рука. Он первый отыскивал новые золотоносные жилы и поэтому получил прозвище Пионер. Одноглазый от рождения, он был нелюдим, жил одиноко и, несмотря на постоянную удачу, богатства не скопил. Все, что получал он от перекупщиков за добытое золото, уходило у него на новые поиски. Пионер набирал партию рабочих, а то и один направлялся в тайгу и пропадал там месяцами.
Судя по слухам, вскоре после революции разведал он в глубине урмана богатейшую золотую жилу и в доказательство принес с собой большой самородок. Но как раз в тот день на прииск нагрянула банда унгерновцев[1]. Старатели ушли в тайгу, а Пионер пропал. Говорили — продал и себя, и золото белогвардейцам и перебрался богачом в Маньчжурию.
Родной брат Пионера — Кедров Игнат Демидович — и сейчас работал на прииске. Одно время его вызывали в областной центр, где проводилось следствие по делу о Пионере. Игнат Демидович ничего определенного сказать не мог. Его оставили в покое. Дело сдали в архив.
Постепенно забылась темная история Пионера. А молодежь — та даже и не знала, почему урман называется так странно: урман Одноглазого.
Дощечка на двери пионерской комнаты разворошила прошлое. Упрямые старики недовольно брюзжали в бороды: «Не могли уж лучшего имени для ребят придумать!»
Пионеры считали, что на их организацию легло пятно. Были они в отцов — крутые, гордые. Собрались они на сопке за поселком, встали в круг под суровой, как судья, вековой елью и вывели на середину Тита Кедрова — сына Игната Демидовича.
— Что скажешь? — спросил Олег Поземов, неделю назад выбранный командиром пионерского отряда. — Из-за твоего дяди нас позорят!
Тит повертел лобастой головой, глядя прямо в глаза товарищам, и сказал:
— Срок дайте.
Будь на его месте другой парень, не такой решительный, смелый и добрый, никакого срока бы не дали. Отколотили бы сгоряча и здесь же, на сопке, исключили из отряда. Но с Титом считались — сроку дали ровно сутки.
Вечером в тот же день Тит за ужином потребовал у отца и матери объяснений.
Мать возмутилась тоном сына. Но отец остановил ее.
— Не горячись. Бывают случаи, когда родители должны держать ответ перед детьми…
И он рассказал сыну все, что знал о своем брате. А знал Игнат Демидович ничуть не больше, чем любой старожил прииска.
Тит спросил:
— Ты, значит, не веришь, что он подлец? Почему?
— А потому что у него сто раз была возможность стать подлецом. Какие жилы он откапывал! За год в миллионеры мог вылезть. У иных руки тряслись от жадной зависти! А он — продаст находку за бесценок, накупит инструментов — и снова в тайгу! Сдается мне, — не золото манило его: очень уж он безразлично к нему относился… Да и душа у человека была… Жил у нас Аким… Так себе старателишко… невезучий. А тут еще изба у него сгорела. В самый притык пришлось — хоть по миру, хоть в петлю… Заявился к нему Пионер, поманил за собой, привел на берег реки, указал место: «Копай!» И за сезон выправился Аким, скопил деньжат немного и уехал — бросил старательское дело… Пионер и другим помогал…
Ночью Тит спал спокойно, а наутро раньше всех пришел на сопку.
Когда собрался отряд, Тит не стал пересказывать услышанное от отца. Он спросил:
— Верите, что не совру?
— Верим! — ответили ребята.
— Тогда скажите, — продолжал Тит. — Вот хотя бы ты, Лаврушка, может Костя стать подлецом?
Костя Рогов — самый близкий дружок Лаврушки — вздрогнул, а Лаврушка сжал кулаки и вскинул голову. Драка казалась неизбежной. Но Олег Поземов бесстрастно произнес, подойдя к Лаврушке:
— Отвечай.
— Не может! — коротко и сухо выкрикнул Лаврушка.
— А что ты сделаешь, если я буду говорить — может? — спросил Тит.
— Докажу!
— Вот и я говорю: Пионер не был подлецом! Он не мог опозорить нас! Не тот человек…
