— Серьезно? Как тебе это удалось? Впрочем, что это я? Прости. С этим Жоржем голова кругом пошла… И все равно, каждое утро ты будешь у меня теперь есть салат красоты. Все очень просто: горсть геркулеса заливаешь кипятком. Когда геркулес разбухнет, натираем яблоко. Берем столовую ложку меда и столовую ложку грецких орехов. Все размешиваем…
— Тетя, честное пионерское: я тебя очень люблю. И знаю, — Лиза подошла и обняла Светлану Викторовну, — ты очень правильный и мужественный товарищ. Завтра притащу тебе, как белка, мешок грецких орехов и бочку меда в придачу. Но… Я по утрам люблю глазунью. На растительном масле…
— Лизонька, Болотов сказал…
— Но ты же приехала ко мне, а не к Болотову? Повторяю, на растительном масле. Я не буду закисляться! — Толстикова говорила — и не узнавала себя. Никогда до этого она с тетей так не разговаривала — спокойно и категорично.
Светлана Викторовна растерялась. Потом присела на стул.
— Ты мне совсем не рада, Лизонька.
— Тетя, очень рада. Мы будем гулять, ходить на концерты, спектакли, я познакомлю тебя с интересными людьми. Например, с Романовским.
— А кто он?
— Психотерапевт.
— Я здорова.
— Речь о другом. Представь себе увлеченного работой человека — ему даже поесть некогда…
— Правда?
— Абсолютная. А грязен, прости Господи. Вдовец, позаботиться о нем некому. Почти запаршивел.
Светлана Викторовна оживилась еще больше.
— Тогда другое дело. Но пообещай мне только одно.
— Хорошо, пообещаю, но только если это не связано с Болотовым.
— Не связано. Каждое утро мы будем вместе делать калмыцкую йогу.
— Тетушка, ты у меня прелесть. Ради тебя хоть на уши встану.
Поздно вечером, когда Светлана Викторовна уснула, сделав перед этим звуковую гимнастику, которая заключалась в том, что долго и обязательно с улыбкой на лице тянуть до посинения сначала «и-и-и», затем «а-а-а», а в конце «о-и-о-и», Лиза позвонила Глазуновой.
— Ну и денек, — пожаловалась она подруге.
— Главное, не упирайся, — посоветовала та, выслушав Толстикову. — Как в лифте с насильником — расслабься и получи удовольствие. Невезуха — это та же волна. Будешь дергаться, махать руками — может покалечить. А ляжешь на дно — и все обойдется. Пройдет волна, обязательно пройдет.
В свою очередь, Галина рассказала о новостях из Обнинска, где ожидала операции Братищева, попросила подтянуть девчат по русскому, особенно Олю, которую мамины беды выбили из колеи.
Подруги уже собирались прощаться, как Лиза вспомнила.
— Да, Галочка, у меня к тебе просьба.
— Слушаю.
— Помнишь, тогда, у вас врач один был. Коллега Вадима Петровича.
— Конечно, помню. Романовский.
— Он, кажется, вдовец?
— Точно. Ой, Алиска, неужто запала? Хотя двадцать пять лет разницы…
— Брось ерунду говорить. Хочу его с тетушкой познакомить.
— А что, неплохая мысль. Что-нибудь придумаю.
— Видишь ли, здесь тонкость одна есть…
— Кажется, поняла. Ты мне как-то рассказывала. Чтобы добиться успеха у Светланы Викторовны, надо быть…
— Правильно, чем помятее и грязнее, тем лучше.
— Задачу ты мне задала: Сергей Кириллович чистюля каких свет не видывал.
— Надо же… а как он питается?
— По часам. Автомат, а не человек.
— Вот влипла. Может, ему моя тетушка не понравится?
— На попятную пошла? Нет, Алиска, не выйдет. Ничего, придумаем что-нибудь. Если честно, мне жаль Сергея Кирилловича. Без Татьяны в нем что-то потухло. Глядишь, и вернет его Светлана Викторовна к жизни. Кстати, муж у нее кто был — еврей или немец?
— Немец. А что?
— Теперь понимаю, откуда ее проблемы. Педант был, небось, и чистюля. У каждой вещи — свое место, ни сантиметра в сторону. Вот она в какой-то степени свихнулась. Притаскивает домой чушек, отмывает их, ставит на место.
— А они стоять не хотят… Галька — ты…
— Ну, говори, — скромно сказала Глазунова.
— Ты гений.
— Спасибо, но, увы, нет. Я просто участковый терапевт.
***
Никогда Сидорин и не подозревал, что это так красиво — светлячковая поляна. Прошло несколько месяцев и добрался он таки до кордона, где в большом доме на лесной поляне жили Григорий Петрович и Мария Михайловна Федулаевы. Встретили они нежданного гостя тепло и радушно. И хотя хозяйство у Федулаевых было не маленькое, за те два дня лесник и его жена много времени уделили гостю. Говорили о лесе, об охоте, о жизни.
— Нас четыре брата у отца с матерью росли. Двоих старших, Петьку и Федора на войне убили. Отца тоже. Остались Николай да я. Вот кто охотник, куда там мне! Я все-таки больше по лесу.
— А он сейчас жив?
— Николай? Что с ним сделается? Матерый человек. Там, где он сейчас живет, его именем даже лес зовут. Так и говорят — Федулаевский. Мать думала, что Колька у нас по научной части будет. Уж больно здорово ему ученье давалось. Я — нет, мне бы построгать, попилить, отремонтировать что угодно, зато стихотворение пустяшное выучить — хоть тресни, не получается. Сижу, зубрю весь день: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» — и все без толку.
— Николай другой, — продолжал лесник, — все ему легко давалось, будто играючи.
— И что же?
— Да ничего. Бес парня попутал. В замужнюю соседку влюбился. Война закончилась, девок кругом — навалом, а в наших краях девчата ладные, красивые… Мать, что только не делала, даже на колени становилась: «Опомнись, сынок! Любую сватай, отстань от Евдокии». Куда там! Да и Евдокия тоже хороша, отшила бы парня, — с глаз долой, из сердца вон. Так нет же. Одним словом, застукал их однажды Степан, муж Евдокии. А в Николае силы! Как-то на престольном празднике драка была. Млевские объединились с оминовскими, и погнали наших, красносельских. А за Млево мосток есть, как в Красносельце идти. Так вот, Коля встал на этот мостик с колом в руках и две деревни держал, пока свои за подмогой бегали. Или пошутил однажды. У кого-то из моих товарищей кепку сорвал с головы и пошел к бане. За угол сруб поднял и кепку между венцами положил. Потом мужики вшестером ломами сруб поднимали, чтобы Тимохе кепку достать… Короче, сцепились они. Степан озверел совсем, ну и Николай его двинул в висок. Знамо дело, убивать не хотел. А мужик охнул, осел на пол — и готов. Брат в милицию сам пошел. Берите меня, говорит. Отсидел от звонка до звонка. Да так в родные края и не вернулся…
— Про волков расскажите.
— Что знаю, расскажу. Но тебе, Васильич, прости, не выговорю твое имя, с Николаем лучше. К нему даже из Москвы приезжают. Как-то письмо прислал, мол, живет у меня человек хороший.
— Давно прислал… письмо свое?
— Может, пол года, может, год.
— Нет, раньше это было, — Мария Ивановна вступила в разговор.
— Ну ты меня еще сбивать будешь? Мы тогда еще бычка зарезали…
— Правильно, только не Борьку, а Степку…
— Не путай, Марья. Да и какое это имеет значение?
— Кажется, человек тот до сих пор у него живет.
— Понятно, — Сидорин был разочарован. — Но адрес все-таки дайте. Глядишь, окажусь в тех краях, привет передам.
— Вот это правильно. А уж про волков он все знает. Только ненавидит их люто.
— Причем, всю жизнь, — опять встряла Мария Михайловна.
— За что же он их так?
— За Дамку.
— Марья, помолчи, пожалуйста, — рассердился лесник. — Я сам все расскажу. Собака у нас была борзая — Дамкой звали. Николай в ней души не чаял, она в нем. Одним словом, волки ее загрызли. Переживал он — жуть. Потом всех волков в округе перестрелял. Придет, бывало домой, и скажет: еще одного серого за Дамку уложил.
За разговором они не заметили, как на кордон легла ночь. Зажглись звезды на небе и на земле — это тысячи светлячков зажгли свои маленькие фонарики. Обычно темный и сумрачный лес вдруг преобразился, словно по мановению волшебной палочки феи. И лесник, задумавшись, смотрел в землю под ногами, то ли вспоминая своего непутевого брата, так и не ставшего ученым, то ли его несчастную собаку.
Глава пятнадцатая.
Маня и немец.
— Я вам в летнем домике постелила. Ляжете, полог задерните — ни один комар вас не укусит. Лучше всякого… феми… как же его? Фумитокса, вот.
— Спасибо, Мария Михайловна. Хорошо у вас. Воздухом дышишь, как родниковую воду пьешь.
— Правильно. Кордон на верху стоит, сосна, песок, болота нет. Целебный воздух.
— Только не одиноко — одни ведь в лесу?
Мария Михайловна пожала плечами:
— Почему одиноко? Это когда делать нечего — одиноко, а работы у нас — сами видели. Сено покоси, скотине дай, корову подои. Хорошо, «Нива» своя есть. До села езды — десять минут.
