Быть может, эта смена настроений зависит от колебаний температуры, от удушливой влажной жары, от сумерек в зеленых зарослях, от перемены атмосферного давления, от однообразия пищи, от укусов каких-то насекомых и от сотни тысяч других причин.
На этот раз случилось так, что в первый день пребывания в джунглях среди индейцев царило удивительное веселье. Один из мучачо играл на губной гармонике, другие ему подсвистывали, двое пронзительно кричали, думая, что поют. Повсюду звучал смех, все болтали без умолку.
На второй день людей охватило равнодушие, на третий — все помрачнели и почти не разговаривали друг с другом.
Индейцы шли длинной цепочкой — идти иначе не позволяла узкая тропа.
Дон Ансельмо вел с собой двух мулов; на них был навьючен его скудный багаж, тючок мальчишки-подручного, продовольствие для них обоих и, наконец, маис для двух лошадей дона Ансельмо и для самих мулов.
Впереди всех ехал мальчишка, за ним семенили мулы, за мулами ехал дон Ансельмо.
Индейцы шли кто впереди всадников, кто позади.
Время от времени — примерно каждые полчаса, если только позволяла тропа, — дон Ансельмо останавливал лошадь, спешивался, подтягивал подпругу и, прислонившись к дереву, выкуривал сигаретку, а затем вновь садился верхом и догонял команду. Он делал вид, будто останавливается покурить. На самом же деле он пропускал мимо себя всю цепочку рабочих и пересчитывал их, желая убедиться, что все налицо. Иногда не хватало одного мучачо, но это вовсе не значило, что тот сбежал. Парень мог отстать, чтобы вынуть какую-нибудь вещь из своего тюка или попросту перепаковать его. А может быть, ему в ногу впилась колючка, или он разбил себе палец о камень, или… да мало ли что еще могло его задержать. Недосчитавшись кого-нибудь из завербованных, дон Ансельмо некоторое время стоял на месте и ждал. Если отставший долго не появлялся, дон Ансельмо скакал назад посмотреть, что случилось. Найдя парня и убедившись, что тот задержался не без причины, дон Ансельмо кричал: «Эй ты, что там у тебя случилось?.. Ах, у тебя колючка в ноге? Дай-ка я погляжу. Погоди, я сейчас ее вытащу… Ну вот, а теперь беги скорее, остальные уже далеко ушли. Поворачивайся живей!»
Видя, что все в порядке, дон Ансельмо оставлял парня в покое и догонял свой отряд.
Конечно, если вечером, на привале, выяснялось, что парня все еще нет, дону Ансельмо ничего другого не оставалось, как опять седлать лошадь и ехать на поиски. Ведь вполне могло случиться, что индеец свалился и не в силах идти дальше. Знай дон Ансельмо наверняка, что парень попросту сбежал, он, скорее всего, не поскакал бы за ним вдогонку… А может быть, и поскакал бы, оставив всю команду на месте ночевки ждать своего возвращения…
На четвертый день их пути началась невероятная жара. Индейцы, казалось, очень устали. Из-за жары и влажного, удушливого воздуха было трудно продираться сквозь чащу. Они останавливались почти у каждого ручейка, смачивали себе затылки и, вытащив из сетки плошки, принимались пить. Чаще всего они добавляли в воду посол, чтобы сделать питье более освежающим и питательным.
Дон Ансельмо не возражал против частых остановок. Но, когда на протяжении двух часов пеоны устроили третий привал и, сняв со спины тюки, начали возиться с питьем, дон Ансельмо крикнул:
— Эй, мучачо, послушайте, так нельзя! Если дальше так пойдет, нам не добраться сегодня до места ночевки, и тогда всем придется улечься прямо на тропе, в болоте.
Один парень что-то проворчал в ответ. У дона Ансельмо хватило ума не спрашивать, что именно он хотел сказать. Несколько индейцев сделали вид, что не слышат слов дона Ансельмо, и преспокойно продолжали помешивать воду в плошках, не торопясь упаковывать вещи. Наконец они принялись укладывать свои сетки, но делали все так медленно и неловко, словно первый раз в жизни отправлялись в путь. Однако большинство индейцев все же заторопились. Взвалив тюки на спину, они зашагали по тропе, хотя их строптивые товарищи по-прежнему сидели у ручья и полоскали плошки.
Команда уже некоторое время шла по тропе, когда дон Ансельмо снова остановил свою лошадь, чтобы убедиться, что никто не отстал. Когда же он вновь поскакал вслед за мулами, ему вдруг показалось, что индейцы как-то подозрительно молчаливы. Никто не разговаривал, никто ни к кому не обращался. Все индейцы шли босиком и поэтому ступали совершенно бесшумно. Дон Ансельмо не мог уловить ни единого звука, кроме скрипа своего седла да мерного похлопывания вьюков о спины мулов.
И тут впервые в жизни дон Ансельмо почувствовал страх. Настоящий, мучительный страх. Он начал понимать, в каком положении он оказался. Он живо вообразил себе, как все может обернуться и что будет с ним самим, если завербованные взбунтуются. До сознания его дошло наконец, что он находится в джунглях один, что его окружает больше двадцати индейцев из племени, которое славится своей свирепостью по всей стране, и что все они не только не заинтересованы в его благополучии, а, напротив, имеют веские основания желать ему зла. Дон Ансельмо почувствовал себя совершенно беззащитным. Ведь даже если он будет стрелять так метко, что каждой пулей уложит по пеону, то все равно остается еще восемнадцать человек, которые не дадут ему перезарядить револьвер.
Страх его усилился. Голова работала лихорадочно. Наверное, он потерял свой револьвер и его, видимо, нашел кто-нибудь из индейцев. Вот почему они были так строптивы. Ведь там, у ручья, один из них даже осмелился пробурчать ему что-то в ответ. Дон Ансельмо резко рванул руку назад, и ладонь его легла на кобуру.
Он вздохнул с облегчением, словно ему уже не угрожала никакая опасность. На минуту дон Ансельмо забыл, что, когда он израсходует все шесть пуль, останется еще восемнадцать индейцев, которые обязательно отомстят за своих товарищей.
Дон Ансельмо вынул револьвер и, не останавливая лошади, проверил, есть ли в барабане патроны и спущен ли предохранитель. Потом заткнул револьвер за пояс и закурил сигарету. Но индейцы, которые шли за ним следом, заметили, как судорожно он схватился за револьвер. Они переглянулись, и по их губам скользнула насмешливая улыбка. По этому движению они поняли то, что дон Ансельмо надеялся скрыть. Они поняли, что его охватил страх.
У следующего ручья индейцы опять остановились, но дон Ансельмо и на этот раз ничего им не сказал. Он дал людям отдохнуть. Как и индейцы, он принялся размешивать посол в своей жестяной кружке и даже добавил в напиток немного сахара, чтобы он был вкуснее.
Полчаса спустя команда дошла до небольшой речушки, которую проводники первых прошедших здесь караванов назвали «Лас Тасас» — что значит «чаша». Это название речка получила благодаря камням, выступающим из воды и напоминающим по своей форме чаши. Когда индейцы, дойдя до этой речки, опять сняли свои тюки, достали плошки и расположились было на долгий привал, дон Ансельмо не на шутку рассердился:
— Эй, вы! Ленивые скоты! Поднимайтесь-ка, да побыстрее, не то мы попадем на монтерию через месяц после праздника всех святых! А ну-ка, двигайте ногами! И не сметь останавливаться без моей команды!
Все это он прокричал, придержав свою лошадь посередине реки. Мулы и мальчишка-подручный, тоже верхом на лошади, уже достигли другого берега и начали углубляться в густые заросли джунглей. Мальчишка даже не обернулся на крик дона Ансельмо. Дон Ансельмо хорошо знал индейцев и в точности представлял себе, как часто им нужно пить, чтобы не обессилеть во время похода. День и на самом деле выдался очень жаркий. По индейцы могли идти часами по солнцепеку, почти не испытывая жажды. И все же дон Ансельмо не запретил бы им пить у каждого водоема, как не запретил бы этого ни мулам, ни лошадям. Но его взбесило, что за последние три часа индейцы останавливаются у каждой лужи и устраивают такие длинные привалы, какие можно делать лишь дважды в день, если хотеть засветло добраться до места ночевки.
И вдруг бачахонтек, который сидел на камне, выступающем из воды, крикнул так же громко, как дон Ансельмо:
— Послушай ты, собака проклятая, черт этакий! Ты что же, запрещаешь бедным, издыхающим от жары индейцам выпить глоток воды, которую послал им сам господь бог? Да провались ты в ад! Чтоб тебя змеи сожрали, негодяй!
Дон Ансельмо никогда бы не поверил, что индеец, пеон, может сказать ладино нечто подобное. Даже когда индеец напьется до потери сознания самой паршивой агуардиенте, он не позволит себе так оскорбить ладино. Но ведь бачахонтеки не пеоны, а сыновья независимого племени.
Дон Ансельмо решил, что у кого-то в команде есть водка. Ничем иным нельзя было объяснить поведение индейцев. В первые два дня пути многие завербованные прячут в своих сетках бутылки с водкой. Но пеоны так усердно к ним прикладываются, что на второй день к вечеру мало у кого остается достаточно водки, чтобы напиться допьяна.
