– Также и в моих, – усмехнулась Генриетта.
– Да, я думаю, что она ничего не скажет, потому что напугана. Знают еще мои сестры, но, странное дело, им никогда не приходило это на ум. Теперь я должна рассказать тебе о Поле – моем больном брате. Ты знаешь, что я получила от него письмо. Он так любит меня, что, кажется, и на далеком расстоянии может чувствовать мои волнения. Он писал мне в этом письме, что беспокоится за меня и чувствует, что я в тревоге; что он боится, не сделала ли я чего дурного. Он напомнил о данном ему обещании никогда не подражать чужим почеркам, так как этим я могу ввести себя и других в беду.
Вот что написано в том письме, которое восстанавливает Самюэль Джон Мак-Карти. Я разорвала его на клочки (сжечь не могла, потому что не было огня) и спрятала под кустиком щавеля. Ночью выбежала во время грозы – и ничего не нашла. Нет сомнения в том, что случилось. Клотильда съездила в Лондон посоветоваться с отцом, и какой-то Самюэль Джон Мак-Карти восстанавливает письмо. Тогда все откроется. Что теперь делать, Генриетта?
– У меня не хватает слов для того, чтобы выразить, как я ненавижу тебя.
– Знаю, что заслужила это, Генни. Но что же делать?
– Я оставлю у себя эту телеграмму, – сказала Генриетта, – и пойду все обдумаю. Не воображай, пожалуйста, что я буду заботиться о тебе.
– Тогда, может быть, будет лучше, если я во всем признаюсь, – быстро проговорила Мэри.
– Да, и в славное положение ты меня поставишь.
– Нисколько, Генни: я скажу, что ты ничего не знаешь, что я только теперь рассказала тебе и ты заставила меня сейчас же сознаться. Лучше сознаться. Только это и остается мне. Все так страшно запуталось, что я не могу вынести больше. Я должна, да, я должна получить облегчение или я сойду с ума.
– А ты думаешь, что меня интересует, сойдешь ты с ума или нет?
– Знаю, что не интересует. Знаю, что ты должна думать обо мне ужасные вещи. Что все должны это думать обо мне. Не пиши только об этом моему брату, Генни.
– Непременно напишу.
– Генни, какая ты злая! Ты хуже меня.
– Не смей говорить, что я хуже тебя! Разве я стала бы подделываться под чужой почерк? Ведь тебя могут посадить за это в тюрьму.
– Генни, смилуйся, смилуйся!
– И не думаю. В жизни не слышала о таком дурном, дурном, дурном поступке.
– Генни, я сделаю все, что ты хочешь. Посоветуй мне.
– Останься здесь на полчаса. Я уйду и подумаю. Боже мой! У меня ведь нет никого, с кем можно было бы посоветоваться. В какое затруднительное положение ты меня поставила! Как я доверяла тебе! Ты самая дурная девочка из всех, кого я знаю! Я всегда думала, что ты плохая, – теперь убедилась в этом. Оставайся тут, пока я не вернусь, приказываю тебе.
– Только отдай, отдай мне, пожалуйста, телеграмму! Позволь мне оставить телеграмму у себя!
– Нет.
Быстро дойдя до почтового отделения, Елизавета опустила руку в карман с намерением вынуть телеграмму и отослать ее. К ужасу, телеграммы не оказалось в кармане, зато обнаружилась дыра. Но что было еще хуже – она забыла название отеля, в котором остановились родители Клотильды. Постояв и подумав немного, Елизавета повернулась и медленно пошла назад. Она смотрела по обе стороны дороги, однако нигде не было видно телеграммы.
Елизавета решила, что следует разбудить Клотильду и рассказать ей о случившемся. По пути в дом она встретила Генриетту. Все последнее время Генриетта старательно избегала встреч с Елизаветой. Между ними не было ничего общего; все знали, что они держатся противоположных мнений насчет Китти. Елизавета ускорила шаги и прошла было мимо Генриетты, но та вдруг сказала ей:
– Мне нужно поговорить с тобой, Елизавета.
Елизавета остановилась. Ей не хотелось говорить с Генриеттой, и, кроме того, нельзя было медлить с телеграммой.
– Я очень тороплюсь, – сказала она. – Клотильда отдыхает у меня в комнате; она очень устала. Я хотела бы пройти к ней, если у тебя не очень важное дело.
– Если бы не важное, то я не стала бы задерживать тебя. Я ведь очень хорошо знаю твои чувства ко мне, – спокойно произнесла Генриетта. – Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Когда Китти О’Донован должна явиться на суд?
– Я думаю, что эта тяжелая церемония совершится завтра.
– Ты думаешь, что я – худший враг Китти О’Донован? – спросила Генриетта.
– Мне всегда казалось, что ты по каким-то необъяснимым причинам не любишь Китти.
– Я могу признаться, что завидовала ей.
– Ты сознаешься в этом? – с удивлением уточнила Елизавета.
– Да, сознаюсь. Но, заметь, только тебе. Можешь, если хочешь, передать это Клотильде. Я доверяюсь тебе и Клотильде, но не желаю, чтобы это стало известно другим.
– Пусть будет так.
– Я завидовала ей, очень завидовала, – продолжала Генриетта. – Я считала несправедливым, что королевой выбрали не меня, а ее, хотя я и старше, и в школу поступила раньше, чем она. Я страстно хотела быть королевой мая и верила, что меня выберут. Родные мои также. А когда королевой стала не я, а Китти О’Донован, моя душа наполнилась завистью и негодованием, и я возненавидела эту девочку.
Генриетта остановилась. Глаза Елизаветы были устремлены на нее.
– Ты удивляешься, почему я говорю тебе это? – усмехнулась Генриетта.
– Очень удивляюсь. Это так не похоже на тебя.
– Я хочу сказать тебе, что во мне произошла полная перемена… Я ненавидела Китти, не видела в ней ничего хорошего. Меня сердила ее наивная радость. Я была в восторге, когда у нее начались неприятности. Я заставила себя поверить в ее виновность. Другие подстрекали меня. Не буду говорить об этом. Я дурная, очень дурная, но мои подруги… мои подруги еще хуже. Теперь, все осознав, я считаю ее невиновной.
– Ты считаешь Китти О’Донован невиновной?
– Да, да, считаю, Елизавета.
– Но почему? Как же ты объясняешь телеграмму, присланную ее двоюродным братом? Китти отрицает, что писала ему, а он телеграфирует, что письмо получено.
– У меня нет никаких объяснений, – ответила Генриетта. – Я могу только сказать, что мы нашли бы разгадку этой странной тайны в сердцах некоторых из наших девочек. Когда Китти явится на суд, встанет перед своими подругами, ожидая, что они обвинят или оправдают ее, я признаю ее невиновной. Более того, я буду уговаривать всех девочек, с которыми мне приходится общаться, сделать то же самое. Ты скажешь, что это странная перемена фронта. Называй, как хочешь, однако повторю: я считаю Китти О’Донован невиновной.
– Я очень удивлена, – сказала Елизавета, – и вместе с тем чувствую большое облегчение. Не пойдешь ли ты к Китти, чтобы сказать об этом? Это очень поможет ей.
– Мне было важно, чтобы ты знала о перемене моих взглядов.
– Я рада и скажу Клотильде. Благодарю тебя. Теперь я пойду.
Елизавета пошла наверх. То, что мнение Генриетты вдруг изменилось, одновременно и облегчение приносило, и беспокойство. Клотильда лежала на кровати, но не спала, а о чем-то думала.
– О, Клотильда, я сделала такую глупость! Я потеряла телеграмму! – сразу призналась Елизавета. – Конечно, я могла бы воспроизвести ее текст по памяти.
– И что же? Ты сделала это, Елизавета?
– От волнения я забыла адрес.
– О, Бетти! Отель «Ритц». Пикадилли.
– Да, теперь помню. А тогда не могла припомнить и не послала телеграмму. Я искала на дороге сложенный листок и не нашла: наверное, кто-то поднял его. Клотильда, дело усложняется! Я, право, не знаю, что и думать. Я потеряла телеграмму, а у нас продолжаются чудеса: когда я шла к тебе, меня задержала Генриетта Вермонт. Она сказала, что ненавидела Китти из зависти – сама надеялась быть королевой мая. Теперь же Генриетта верит в ее невиновность и на суде собирается сказать об этом.
– Невероятно.
– Кло, милая, для меня это тоже странно. Но ты смотришь на меня с упреком. Ведь я же не нарочно потеряла телеграмму.
– Конечно, дорогая. Теперь, отдохнув, я сама пойду и все же отправлю телеграмму.
– Кажется, у меня не хватит сил пойти в почтовое отделение во второй раз. А что если мы попросим миссис Шервуд позволить нам взять пони и кабриолет.
– Пойди, Бетти, попроси.
Вскоре девочки поехали посылать телеграмму. Генриетта видела их отъезд. Лишь только они завернули за угол дома, она побежала искать Мэри Купп. Генриетта по-прежнему ненавидела Китти О’Донован, но она приняла меры, чтобы оказаться на стороне большинства, поскольку узнала новые подробности истории. На полянке Генриетта увидела, что Мэри крепко спит, а рядом с ней, как бы охраняя ее сон, с выражением ангельской доброты сидит Китти. Когда Генриетта подошла, Китти подняла свою белую ручку и тихо произнесла:
– Тс! Она очень устала.
– Жаль, – сказала Генриетта. – Нужно разбудить ее, и, боюсь, Китти, что мне придется попросить тебя оставить нас вдвоем.
– Хорошо, Генриетта. Будь поласковее с ней. Я услышала, что она плачет, и пришла сюда. Мне удалось, кажется, немного успокоить ее, и она уснула. Мэри очень несчастна, она беспокоится о Поле. Я пробовала утешить, а она прижалась ко мне и вдруг уснула.
