— Какой породы? — спросил один из них про Кыша.
— Секретная овчарка, — ответил я.
— Не выхваляйся, — сказал другой мальчишка. — Хвальба.
«Гавв! Аав!» — прикрикнул на него Кыш.
Мы догнали маму. Я спросил у неё, как правильно говорить: «хвальбов» или «хвальб», но она сказала, что я всегда пристаю с трудными вопросами в самое неподходящее время, и не ответила. Она стала вспоминать, как папа много раз уходил утром на работу не позавтракав и как он ложился спать не поужинав, если в моём дневнике были двойки или замечания по поведению.
— И ты, и я, — сказала мама, — толстокожие, бездушные существа. Ведь папа таял буквально на наших глазах!
В седьмую палату нас сначала не пустили, но мама таким голосом сказала сестре-хозяйке, что в тяжёлую для папы минуту его жена и сын должны быть с ним рядом, что сестра-хозяйка сама проводила нас к папе. А Кыша я привязал к столбику на газоне.
Мы на цыпочках зашли с мамой в седьмую палату. Папа лежал в чёрно-белой полосатой пижаме у окна и печально смотрел на завитки жёлтой колонны. Одна его рука безжизненно свисала с края кровати, другой он крутил пуговицу. Сестра-хозяйка сочувственно покачала головой. В палате, кроме нас, больше никого не было.
Мама молча села на стул и с большой болью стала смотреть на папу. Папа глазами сказал мне: «Здравствуй!» А маме слабо улыбнулся. Мне тоже было его жалко, и я вспомнил, как он много раз говорил нам: «Не трепите мне, пожалуйста, нервы, а то я рухну в один прекрасный момент…» И вот этот совсем не прекрасный момент наступил. Папа лежал, худой и небритый, и, улыбаясь из последних сил, смотрел то на меня, то на маму. Потом он сделал попытку присесть, но не смог и, застонав, рухнул обратно на подушки.
— Ты уж лежи и не двигайся, — сказала ему мама.
Но папа, к нашему удивлению, вдруг вскочил с кровати и строго спросил маму:
— Что значит: «Ты уж лежи и не двигайся»?
— Нас сообщили, что ты… хронически истощён, — растерянно ответила мама. — И что тебе это сказал профессор.
— Кто вам сообщил? — так же строго спросил папа.
— Федя. С нами ехал который, — сказал я.
— Ну я ему дам жизни за передачу информации! — папа погрозил кулаком кровати, под которой лежали какие-то верёвки и железные крючки. Я понял, что это кровать Феди.
Погрозив кулаком, папа рухнул на кровать и захохотал, наверно, вспомнив, с какой болью и жалостью мы с мамой на него смотрели.
— Я действительно истощён, — вытерев слёзы, сказал он. — И у меня хроническое голодание. Но мышечное!!! Мои мускулы одрябли без движенья! Вот до чего меня довела умственная работа. Понятно?
— А что же ты лежал тихий и грустный, словно помирал? — спросила мама.
— Я объелся за обедом. Здорово кормят, — объяснил папа.
— Жена, пройдите из палаты, пройдите, — обиженно, как будто мы её нарочно разыгрывали, сказала сестра-хозяйка. — Нехорошо обманывать персонал.
— Поверьте… — Мама не успела договорить до конца.
В палату вошёл тот самый старичок, который учил меня любить тишину, увидел нас, снял очки, протёр их, надел, нагнулся и посмотрел под папину кровать. Я догадался, что он ищет Кыша, и успокоил его:
— Собака на улице.
«Ав! Аув! А-ав!» — залаял Кыш в подтверждение моих слов.
Я выглянул в окно, свистнул, помахал ему рукой. Кыш замолчал.
— Очень хорошо, — сказал старичок. — Слушайте меня внимательно. Вы понимаете, что ваш муж — жертва цивилизации? Да! Да! Он стоит на пороге гипертонии, атеросклероза, инфаркта и инсульта! Посмотрите на его тело! — Профессор ткнул папу пальцем в грудь, и я первый раз увидел, как папа виновато стоит перед старшим. — Где его мышцы? Я вас спрашиваю, где они?
Старичок уставился на меня, я подумал, что он ждёт ответа, и сказал:
— Папа много думал. Они пропали от мыслей.
— От мыслей? Древние эллины думали не меньше нас, но они с громаднейшим уважением относились к своему телу. А вы, Сероглазов, к своему относитесь наплевательски! И вот — результат. Мадам Сероглазова, — тихо и почтитетно сказал старичок маме, — я попытаюсь сделать из вашего мужа гармоничную личность. Помогите мне в этом! Забудьте о нём на двадцать четыре дня! Не отвлекайте его от процедур. Сероглазов, почему вы лежите после обеда? Марш на тропу номер два!
Папа быстро, как по тревоге, снял полосатую пижаму, надел спортивные брюки и выбежал из палаты.
— Где Милованов, Ешкин и… этот… как его… три Василия? — спросил старичок у сестры-хозяйки.
— Не знаю, Корней Викентич… После обеда как в воду канули. К морю небось пошли.
— Седьмой палатой я займусь лично! — пообещал старичок.
В этот момент в палату вбежали две молоденькие медсестры, крича:
— Профессор! Геракла всего исцарапали!
— Только что! Порезы свежие!
Профессор Корней Викентич по-прежнему тихо и вежливо сказал нам всем:
— Дожили-с! — и стремительно вышел из палаты.
— Кто такой Геракл? — спросил я у мамы, когда мы тоже заспешили посмотреть, кого это только что исцарапали.
— Увидишь.
Корней Викентич бежал по двору. За ним еле поспевали сестры.
Мы одолели несколько лесенок, от которых за целый день у меня уже ломило ноги, и пришли на площадку, посыпанную толчёным кирпичом. Она была окружена кустами, подстриженными под шары. И на ней стояли белые фигуры трёх мужчин и одной женщины.
К одной из фигур и подбежал Корней Викентич и грустно сказал:
— Варварство!
Мы подошли поближе и увидели прямо на животе Геракла два слова:
Здравствуй, Крым.
— Это сегодня! Он только что был здесь! Смотрите: вот кусочки побелки! — сказал Корней Викентич. — Он живёт среди нас, этот варвар!
— Корней Викентич, по территории, бывает, и дикие бродят, — сказала сестра-хозяйка, как-то нехорошо посмотрев на меня с мамой.
— Я полвека живу и работаю в Крыму, — сдув кусочки побелки с ноги Геракла, сказал профессор. — Видел изуродованные и изрезанные деревья, скамейки, парапеты, скалы, камни и стены, видел выжженный лес и замусоренное море, но ни разу в жизни я не видел того, кто режет, портит и жжёт. Буквально ни разу! Он в стороне от глаз людских делает своё чёрное, грязное дело! Но грядёт час! Грядёт! — погрозил кому-то пальцем профессор.
В этот момент на тропе номер два показался бегущий трусцой, как пони в зоопарке, папа. Мама, увидев его, засмеялась. Папа застеснялся и сменил бег на шаг. Он подошёл к нам и спросил, что случилось. Корней Викентич сказал:
— Произошло преступление. Несколько часов назад. Возможно, преступник и варвар среди отдыхающих. Вот — взгляните. Я сегодня же всем сообщу об этом во время ужина.
Папа посмотрел на слова: «Здравствуй, Крым» — и сказал, поиграв желваками:
— Попробовал бы этот варвар причинить лёгкие телесные повреждения живому Гераклу!
— Позвольте! Это, по-вашему, лёгкие повреждения? — спросил профессор. — Продолжайте, Сероглазов, бег по тропе! — строго велел профессор. — Сейчас не до дискуссий. Позвольте откланяться! — Он поклонился маме и, заложив руки за спину, быстро пошёл к санаторию. Сестры бросились за ним. Вдруг он обернулся, сказал папе: — Берите пример с Геракла. Носите в душе образ античного человека! — И пошёл дальше.
Папа помахал нам рукой.
— Слушай, не стыдно? Ведь мы забыли про Кыша, — сказала мама. — Пошли!
— Почему забыли? Просто я за него спокоен. Он не лает. Наверно, спит. Сейчас тихий час.
И только я это сказал, как Кыш, как назло, залаял. По жалостному лаю я понял, что его кто-то обижает. Мы побежали и увидели картину, которая мне никогда не могла бы даже присниться: Кыш, прижав уши, поджав хвост от страха и сгорбившись, пятился на газоне за оградой от… павлина!
А настоящий живой павлин с распущенным хвостом, медленно вышагивая, наступал на Кыша.
Я заспешил, когда увидел, что профессор Корней Викентич направился к Кышу, который снова разбудил тишину.
— Сейчас же остановите собаку! — попросил Корней Викентич маму. — Павлин в опасности!
— Извините, пожалуйста, но здесь на каждом шагу сюрпризы, — виновато сказала мама. — Кыш!
Кыш виновато подошёл к маме.
В окнах главного корпуса сразу показались весёлые лица отдыхающих.
— Поверьте, — сказал Корней Викентич маме, — по свойству характера я не могу выговаривать женщинам, но то, что сегодня произошло, выходит за рамки нашего разумного режима. Честь имею.
— Извините ещё раз, — умоляюще попросила мама.
Я потянул её за руку.
По дороге домой я внимательно смотрел на деревья и на многих стволах видел свежие и затянувшиеся, как рубцы, буквы, имена и фамилии. А колонны, и скамейки, и перила белой беседки, из которой мы глядели на море, были исписаны и исцарапаны так, что на них не осталось свободного места. Даже синее небо реактивный самолёт размалевал белыми каракулями. Только море издалека казалось чистым и на скалах Ай-Петри не было видно ни имён, ни фамилий.
