«Правда! — мысленно одобрил старика Паня. — Зачем батя так?»
— Напрасно ты, Гордей Николаевич… — мирно возразил Пестов. — Помнишь Сему Рощина? Взял я его на «Пятерку», и тоже пошли всякие разговоры. А Сема Рощин теперь в Белоярске гремит, мне никак не уступает.
— Семку ты полгода будто сына родного учил, каждый день за его спиной в кабине стоял, как на часах, — напомнил Чусовитин. — А на траншее всей работы на два месяца. Только-только начнешь Полукрюкова этого учить, а тут траншею подай-ка! Если к сроку траншею не дашь, что скажешь Горе Железной, Григорий? Ты подумал, какую ответственность на себя берешь?
Холодок охватил Паню, хотя вечер был теплый: он знал, как ревниво относятся горняки к славе своего рудника, знал, что никому и никогда не прощают они неудач.
— Не стращай, Гордей Николаевич! Гора Железная мои резоны в расчет примет. — Григорий Васильевич подул на огонек папиросы. — А резоны немалые. Перво-наперво о Полукрюкове скажу… Уж до чего я Сему Рощина полюбил, чуть не плакал, когда его в Белоярск отпустили, а нет, не променял бы я на него Степана, ни в какую! Смекалистый парень, на горячей работе он днями расти будет…
— Самостоятельный человек… — подтвердила Мария Петровна.
— Надо росту ему прибавить, — подняв руку над головой, сказал Пестов. — Ты прикинь, Гордей Николаевич, что получится, когда Степан начнет на траншее отличаться? Весь молодняк второго карьера за ним потянется. А тут еще мы, старики, шефство над молодежью возьмем… Петр Красулин. Лея Фелистеев, Андрей Калугин на это дело свое согласие уже дали.
— И Трофимов! — быстро подсказал Иван Лукич. — Меня не забудьте, Григорий Васильевич.
Пестов похлопал ладонью по столу:
— Поднимем второй карьер, стахановским его сделаем, верь моему слову, Гордей Николаевич! Знаю, ответственность моя большая, да когда я этого боялся? Ответа бояться — за дело не браться, с печными тараканами дружбу водить… Есть у меня грамотность и квалификация, значит должен я все, что умею, другим передать да еще прибавить. Без этого я себя не могу понять, Гордей Николаевич, да и другие стахановцы тоже.
С любовью смотрел на его лицо Паня, увлеченный горячими словами, шедшими от сердца. Поколебался как будто и Чусовитин.
— Ты, Гриша, конечно, рассуждаешь по-партийному, — сказал он. — Ничего, значит, с тобой, с железной косточкой, не сделаешь, зубы обломаешь, а не раскусишь. Предупреждение я тебе дал, а там видно будет… Ну, Мария Петровна, прощайся со своим супругом: не видать тебе Григория, пока он последний ковш из траншеи не возьмет.
— Привыкать ли? — с достоинством ответила Мария Петровна.
Конца разговора Паня не дослушал.
— Телефон как будто звонит, — сказала мать. — Наверно, Паня, твой дружок соскучился.
— Вадька, что тебе, говори скорее! — крикнул Паня в трубку.
— Пань, ты слышишь, папа и мама пришли с совещания — и все правда, как Гоша Смагин говорил. Твой батька на совещании взял обязательство научить Степана Полукрюкова работать в траншее, как он сам работает.
Необычные, тусклые нотки в голосе Вадика удивили Паню.
— Ну так что? Чего ты?
Вадик, помедлив, ответил:
— А если Степан не научится? Тогда траншея не поспеет и всем будет очень плохо… и твоему батьке и моему папе, потому что он отвечает за траншею персонально. Это значит лично отвечает, понимаешь?
— Можешь нисколько не беспокоиться. Батька за Степана возьмется, как за Сему Рощина, и научит его персонально в два счета.
— Значит, ты думаешь, что Полукрюков на траншее когда-нибудь сработает, как твой батька? — упавшим голосом спросил Вадик. — А помнишь, Пань, ты сказал Федьке в карьере, что Степан никогда так не сработает?
— Сказал и еще скажу… Только теперь главное дело — траншею скорее пройти. Пускай даже Степан или кто другой лучше моего батьки сработает, лишь бы за два месяца руду домне Мирной дать. Ясно? Ну и клади трубку, я тоже кладу.
Он со стуком положил трубку и, повернувшись, увидел отца, который зашел в столовую взять пачку папирос из горки.
— Что это ты моей выработкой распоряжаешься, кто тебе разрешение дал? — в шутку упрекнул он Паню. — Однако правильно ты по телефону выступил, хвалю! Понимаешь, значит, что сейчас руднику нужно… О чем у вас разговор с Вадиком был?
— А я даже не знаю! — сказал Паня. — То он боится, что Полукрюков работу завалит, то боится, что Полукрюков лучше тебя сработает.
— И не понять моего болельщика, совсем запутался… — Григорий Васильевич, уже ступив на порог становой, спросил: — Стол тебе понравился?
— Мировой стол! Спасибо, батя!
— Разговор наш помнишь?
— Всё помню! Ты, батя, разворачивайся на траншее, а обо мне даже не думай. Как сказал, так я сделаю: учиться буду и вообще…
— Золотые слова ты вместе с обидными на гору выдал, — мягко сказал отец. — Как же я могу о тебе не думать? Только дума думе рознь. Когда у тебя все ладно, у меня работа веселее идет. Твоя хорошая отметка на моем экскаваторе тоже работает. Ну, и поведение твое тоже, само собой понятно…
— Гриша, что ж ты от гостей скрылся? Там еще Наташа с подружками прибежала, — прервала его Мария Петровна, пришедшая в столовую за посудой.
Оставшись с матерью, Паня сказал:
— Мам, у нас такой батя… лучше всех на свете, честное слово!
— Ты бы таким был, — ответила мать.
Вбежала Наталья с блюдом для печенья, мимоходом чмокнула мать в щеку.
— Паня, ты знаешь, папа берется за траншею!
— И Полукрюкова в свою бригаду батя взял, — дополнил Паня. — По-твоему и вышло, радуйся…
— Разве?.. — сразу стала равнодушной Наталья, но взглянула на брата лукаво и опасливо в одно и то же время, проказливо затолкала ему в рот печенье и выбежала из комнаты.
Пане захотелось остаться одному.
Не зажигая лампы, он сел за свой стол и уставился на циферблат будильника. Цифры и стрелки мерцали зеленоватым, холодным огнем, как бы добавляя тишины. И пришли в «ребячью» комнату важные мысли, обступили Паню. Только что отец сказал «Твоя хорошая отметка и поведение на экскаваторе тоже работают», и даже удивительно, почему Паня не понимал этого раньше и — вот позор! — приносил домой тройки, даже двойки. Мешали они бате? Конечно, мешали! И об этом стыдно вспомнить… Не будет так больше никогда.
«Не самозванец я!» — подумал он и с удивлением почувствовал, что кличка, которая еще вчера была мучительной, теперь стала пустой, бессмысленной.
«Ты бы таким был!» — только что сказала мать, и Паня всей душой хочет быть таким, как его батька. Душа, охваченная этим желанием, растет, раскрывает крылья, и сердце замирает перед чудесным взлетом…
В комнату проникли звуки музыки.
Это Иван Лукич играл одну из своих песенок, которые он складывал сам и называл придумками. Нынешняя придумка ответила настроению Пани. Сначала она была медлительная, будто искала что-то желанное, заветное, потом в ней вспыхнули блестки, искорки, огоньки, и вся она полыхнула задором и радостной уверенностью. Придумка Ивана Лукича слилась со старой уральской песенкой о Кузнечной улочке, и вырвалась душа на простор разгуляться ветром-бурюшкой во поле чистом, сизым соколом над тучкою…
Что бывает утром первого учебного дня до линейки?
Ребята явятся в класс пораньше. И словно на выставку попадешь: один показывает кусочки янтаря, найденные в береговом песке Балтийского моря; другой — самшитовую вставочку из Сухуми; третий — пачку билетов московского метро — вот сколько наездил, просто из-под земли не вылезал! И всюду видишь гербарии, рисунки и снимки, сделанные в лагере, на экскурсии, на даче.
Но на этот раз мирные летние трофеи занимали не всех. Ребята собрались возле парты Васи Маркова и оживленно что-то обсуждали:
— Ты что делаешь? — спросил Паня у Вадика, который возился под партой. — Все-таки принес арифмометр?.. Чего это ребята шумят?
Его уже увидели.
— Пест, Пест, иди сюда!.. Панёк, правду говорят, что твой батька берет на свою машину Степана Полукрюкова? — спросили братья Самохины.
— Правда. А что?
— Так он же плохо работает! — заговорили ребята. — Завалят траншею, тогда и будут тебе шутки в деле.
— Ах-ах, какой страх! — пошутил Паня. — Прошу вас не беспокоиться, граждане, через два месяца траншея у вас тут будет. — И Паня хлопнул себя по карману.
— Много ты понимаешь! — сказал Вася Марков. — Мой папка говорит, что «Четырнадцатый» должен работать на траншее лучше, чем пестовская «Пятерка» работала в самые удачные дни. Сработаешь так с Полукрюковым, жди-дожидайся… Он хоть большой, да тихий, не то что Сема Рощин. У него потолок низенький… понимаешь, тут потолок… — Вася прихлопнул себя по макушке. — И выше Степан не вырастет, точка. Затянет он траншею, тогда все поговорят с твоим знаменитым батькой по-настоящему.
