И вот опять эти железки. Может, и вправду воевали когда-то люди? Убивали друг друга, портили болота. Трудно поверить, и непонятно, зачем была война. Чока видел людей возле болота в лесу. Они огромные, шумные и пестрые. Но не очень страшные, и никогда Чока не слышал, чтобы они убивали лягушек. Конечно, никто не знает, зачем люди живут на свете, однако, если живут, — пусть. Чока никогда много не думал о людях — своих, болотных, дел ему хватало.
А теперь подумал: «Пришел бы человек и вытащил меня из ямы. Он большой. Может, как раз он и нужен для того, чтобы вытаскивать лягушек из ям?..
Чока запрыгал вдоль стены, чтобы все узнать, все осмотреть. Попадались разные вещи: кусок кирпича, гнилая тряпка, рваный сапог. А вот лежит старая банка. Чока сунул в нее рыльце, желто зажег свои выпуклые глаза. Сначала почувствовал неприятный запах, потом увидел клочки шерсти и белый скелет. Догадался: в банке погибла мышь.
Это расстроило Чоку: даже юркая мышь не смогла выбраться из ямы. А как же он? Ему по-настоящему хорошо только в болоте: сушь — для тех, кто не умеет плавать. Но вдумываться Чока не стал, к тому же его перепугал большущий хрущ, на которого он наступил лапой. Хрущ завозился, забормотал, расправил жесткие крылья и так ими скрежетнул, что Чока в несколько прыжков оказался у другой стороны ямы. Удивился: зачем сидит здесь хрущ, если может в любую минуту вылететь наверх и переночевать где-нибудь в лесу?
Ничего интересного больше Чоке не попалось, да он и боялся теперь заглядывать под щепки, в темные лунки, обошел стороной ржавую банку. Зато в ямке у подмытого обрыва нашел лужицу воды. Она была чистая, дождевая. Лужицу прикрывал край замшелой доски, мох тонкими космами свешивался до самого низа (пил воду), и лужица была как бы отгорожена от всей большой страшной ямы. Чока раздвинул нитки мха, спрыгнул в воду и окунулся с головой. Лег на мягкое дно лужицы, притих, впитывая влагу иссохшей кожей.
Лежал долго, упрямо, как в своем родном болоте. А когда ему стало тяжко без воздуха, высунул рыльце из воды. Где-то вверху шумел ветер, плескались листья деревьев, будто текла речка, а еще выше мерцали звезды — хрупкие, чистые. Таких звезд Чока не видел над своим болотом (там они всегда блеклые, затуманенные и теплые), и казалось, что от них дует зябким ветром. Все живое затихло в яме, точно страшась и прислушиваясь к тому, что творилось в большом, свободном мире.
Лужица была, вероятно, холодной, потому что Чоке сделалось грустно, вяло, захотелось спать. И он уснул бы, но боялся — кто-нибудь подкрадется, проглотит его, — и изо всех сил пучил глаза. А когда наконец задремал, то сразу увидел родное болото, теплый ил на дне, широкие листья кувшинок. Звенят комары над водой, квакают лягушки. Резвятся лягушечки, а лягушата с восторгом смотрят на Чоку, учатся у него нырять и чокать. Затем вдруг Чока увидел, как откуда-то сверху медленно опустились в болото люди. Большие, тяжелые, но почему-то тихие и совсем не страшные. Они плавали между кувшинками, заныривали на дно, ловили крупных малярийных комаров. У них появились перепонки на руках и ногах, глаза стали желтыми и выпуклыми, как у лягушек, и кожа покрылась скользкими прыщами. Чока подумал: «Люди, пожалуй, убежали от войны, и теперь им будет хорошо в болоте. И места всем хватит».
Чока смотрел на людей, посмеивался над их неловкостью, быстро рос и, наверное, успел бы стать совсем большим, но где-то над ямой взошло солнце, нагрело глинистый обрыв, потеплела вода в лужице, и он проснулся.
Поняв, что сидит все в той же яме, Чока сильно огорчился; от расстройства у него часто заёкало горло, кожа сделалась колючей, словно обросла шипами. Где-то недалеко возился, трещал хрущ, потом он взлетел, слепо ударился в глину стены, выбив облачко пыли, и скрылся в сияющей пустоте над ямой. Чока решил, что ему тоже нужно туда, в открытый мир, в большую, настоящую жизнь.
Выбрался из лужицы, запрыгал к доске, которая одним концом почти упиралась в кромку обрыва, будто звала: «Поднимись по мне, оттолкнись — и будешь там...» Поднялся, увидел над собой, совсем близко, дёрн и зеленую траву, раздул горло, напрягся — и полетел ввысь. Но летел почему-то очень долго; когда решил глянуть — может, небо уже вокруг! — сильный удар оглушил его.
Чока упал жестко, на кусок кирпича, ушиб голову. Долго не понимал, что с ним случилось, потом снова медленно и зло полез по доске вверх.
Много раз он вскарабкивался и падал. А когда совсем ослабел, уселся на самый край доски — отсюда хорошо были видны дёрн, трава, клочок чистого неба — и принялся не мигая смотреть на все это. Смотрел, тосковал, и если бы мох и трава вдруг ожили, они бы дотянулись до Чоки и помогли ему выбраться из ямы. Хмурым вечером сполз вниз, проглотил комара и спрятался в лужицу.
Каждый день Чока пробовал выпрыгнуть из ямы. В том месте обрыва, куда удавалось ему допрыгнуть, он выбил лапами углубление, и теперь почти невозможно было прыгнуть выше: мешала нависшая козырьком глина. Но Чока не сдавался — ведь был он Чока.
Как-то раз, утомившись, сидел он на краю доски, смотрел в небо. С вершины дерева сорвалась ворона, низко полетела над землей. Чока квакнул изо всей силы, не удержавшись от тоски. Ворона повела одним глазом, часто замахала крыльями и стала падать на Чоку. Не успел он спрыгнуть с доски, как очутился в клюве вороны и взмыл вверх. И, может, спасся бы Чока или попал в желудок вороны, но на нее налетели другие вороны, загалдели, подняли драку, и Чока снова свалился в яму.
Поздней осенью посыпался снег. В одну ночь померзли комары и другие насекомые, а в углу ямы ветром надуло белый сугроб. Чока забрался к себе в лужицу (ее уже застеклил ледок), зарылся поглубже в ил и, как полагалось ему, впал в беспамятную долгую спячку.
В апреле наступила весна, но только в конце мая растаял снег в яме, наполнил ее до половины водой, и Чока почувствовал у себя на дне смутное томление. Он шевельнулся, вытянул лапки. Потеплевший ил раздался, в трещины хлынула вода. Чока чуть поднапрягся, приподнял спинкой комья глины и вместе с облаком мути медленно всплыл на поверхность воды.
Сначала он ничего не видел — так было ярко вокруг; после, когда подышал теплым, сладким воздухом, он различил желтые стены ямы, остро-зеленую травку на кромке обрыва, тоненькие ветви деревьев и синее — так что стало больно в глазах, — небо.
Чока удивился и не испугался. Ему было очень хорошо: он наглотался, напился воздуха, побултыхал лапками и ощутил во всем своем тельце тепло жизни. Как хорошо, что он опять проснулся, дышит, двигается, и опять греет его солнце, над водой летают мошки и комарики! Разве может быть что-нибудь лучше всего этого! Чока раздул горло и оповестил о себе весь мир:
— Ква-чок!
Он долго плавал из конца в конец ямы, взбирался на обломки досок, грелся и снова нырял в воду. Он выгонял из себя истому, тупую тяжесть длинного зимнего сна.
Только потом, к началу вечера, Чока вдруг почувствовал, что ему тесно в яме, хочется куда-то в ширь, в густые травы, в листья болотных кувшинок. Хочется увидеть других, подобных себе квакающих, ныряющих. И Чока вспомнил, где он и что с ним случилось прошлым летом. От этого сделалось ему очень грустно, он весь размяк, будто его ударили палкой по голове. И начал тонуть, забыв набрать воздуха. А когда вынырнул и увидел глинистый обрыв, сразу прыгнул на него, зацепился лапами за гибкий корешок, повис.
Чока подумал, что наконец выбрался из ямы, но глянул вверх и тут же закрыл глаза, рыжими комьями над ним громоздилась отвесная стена. Держался, пока не занемели лапы, потом шлепнулся в воду. Поплавал, отдохнул и снова бросился на обрыв. Бился он весь вечер и всю ночь, лишь под утро, совсем обессилев, вскарабкался на щепку, задремал.
И, как когда-то давно, прошлым летом, увидел родное болото. Зеленую тину, мягкий ил, цветы кувшинок. Люди совсем превратились в лягушек, отлично плавали, покрылись водянистыми прыщами и квакали талантливо, с причокиванием, как умел только один Чока. И удивительно: Чока не сердился на них за это. Ему было хорошо плавать в зеленой тине, лежать животом на любимом листе кувшинки и никому не завидовать и даже людей считать настоящими, родными лягушками. И еще привиделось Чоке, будто он подружился с одним маленьким человеком, человечьим лягушонком. Вместе ныряли на дно и зарывались в ил, грелись, лежа на кувшинках, выпрыгивали на берег и гонялись за жирными вкусными мотыльками. Человечек был больше Чоки, лупоглазый и громкий, не слушался своих родителей и объедался мотыльками. Но это пустяки, просто он не привык к земноводной жизни. А друг был настоящий. Когда они вместе прогуливались по берегу и упрыгивали далеко от болота, человечек говорил: «Ты не бойся со мной. Упадешь в яму — сразу вытащу. Я пока еще как человек — все умею!»
Очнувшись, Чока увидел, что вода в яме заметно убавилась, обнажились мокрые липкие обрывы, и теперь вовсе незачем было прыгать: потеряешь последние силы и умрешь от голода, ибо не сможешь поймать даже маленького комарика. Чоке не хотелось умирать, да и что будет там, после смерти? Хорошо, если приснятся приятные сны, а если совсем ничего — очень грустно и неинтересно. И Чока принялся ловить комаров: гонялся за ними, прыгал, подкарауливал, выставив из воды кончик рыльца. Он быстро позабыл о яме, родном болоте, даже о себе самом: так любил он свое главное дело жизни охоту. Наевшись, и вовсе не захотел думать о своей беде, а когда наступила ночь и далеко в черной глубине неба загорелись звезды, он долго смотрел на них, и они казались ему большими светляками, которых можно слизнуть языком, если хорошо подпрыгнуть.
