— А каков здешний управитель?
— С ним можно ладить. Конечно, ежели какой работник провинится, он и накричит, а под горячую руку и стукнуть может — не без того. Однако же расплачивается как положено, вина попросишь — и вина даст… Скотину в наших краях не угоняют. Цыгане как-то раз попробовали…
— Значит, не слишком придирчивый этот управитель? — допытывается мельник.
— Нет. Но на хорошую мучицу, должно быть, рассчитывает.
— Коли рассчитывает, так и получит.
— Ну, а ежели хозяйка к престольному празднику гуся пошлет пожирнее…
— Чего ж не послать! — кивает женщина. — И не одного, а двух гусей можно…
— А больше ничего и не требуется.
— Со святыми отцами как уживаетесь? — продолжал выспрашивать мельник.
— Нам приходится дело иметь только с ихним управителем. Ну, на рождество, на пасху да на престольный праздник, знамо дело, ходим к службе. Вам тоже по этим дням надобно в храме показываться…
— Уж конечно, — подтвердила женщина.
— Ну, а большего с вас и не спросят.
С лица женщины уже сошла неестественная бледность.
— Благослови вас бог, дядюшка Петер! — облегченно вздыхает она. — Не подоспей вы вовремя…
— Я вас у мельницы поджидал… Почему вы тут застряли…
— Колесо расшаталось. Не остановись мы, повозка могла опрокинуться. Да и дорогу я плохо знаю… а у нас дите малое…
Старик внимательно всматривается в темноту, словно увидел или услышал кого-то.
— Должно быть, старый Ферко, — поясняет он и негромко зовет: — Дядюшка Ферко!
Зашуршала трава, и из-за Бузины вынырнула какая-то фигура. Человек медленно приближался, опираясь на длинный пастуший посох, украшенный резной головой барана. И вот у костра остановился дряхлый старец с длинными седыми волосами, одетый в лапти и крестьянские порты. Его водянистые глаза невидяще уставились на огонь, а затем поочередно остановились на каждом из троих, сидящих у костра.
— Вечер добрый, — сказал он и как-то странно огляделся вокруг, даже обернулся назад, в темноту.
— Петер, сынок, не видал Веру?
— Разве она не домой пошла?
— Домой?..
— Куда же еще! Мы с ней вместе с ярмарки уходили. Она уже, должно быть, вернулась. А вы домой не заходили?
Старик перевел взгляд на огонь.
— Я думал, она тут, у колодца, — неуверенно сказал он.
— Чего ей тут делать!.. Дома она, больше ей негде быть, вас дожидается… Ужин, небось, перестоял, и Вера за вас тревожится, поди места себе не находит.
В глазах старика мелькнула какая-то робкая, печальная радость.
— Спасибо тебе, что надоумил старика! Храни вас господь, — он поднял руку в прощальном жесте и повернул прочь.
Все трое молча смотрели ему вслед, и лишь чуть погодя дядюшка Петер проговорил очень тихо, как бы в ответ на невысказанный вопрос мельника и его жены.
— Потом расскажу, — шепнул он, — а то старик иной раз подслушивает… Значит, колесо у вас отказало, — громко произнес он.
— Вот я и говорю, — подхватил мельник. — Запасное-то у нас есть, но мне не с руки было в потемках возиться, менять колесо. И дите жалко было со сна поднимать, да и с пути в темноте можно сбиться… Угодишь в болото, так на том и отъездишься.
— Все верно… Вот только как это мне на ум не пришло, вдруг да ребята подвыпьют где, а там и до беды недалеко.
Они помолчали. Женщина зябко вздрогнула, и мельник подбросил веток в огонь. Тополь изредка шелестел листвою, словно ветер, сонно вздыхая, переворачивался там с боку на бок.
— А с дядюшкой Ферко в молодые годы беда приключилась: зазноба его в этот колодец бросилась.
— Господи Иисусе! — в ужасе прошептала женщина. — Чего же колодец-то не закопали?
— А зачем его закапывать? Уж больно хороший колодец! Может, правда, воду из него тогда вычерпали. Давно это было, годов шестьдесят назад, а то и поболе. Я в ту пору пацаном был… Девушку ту похоронили, а Ферко на дочке старшего пастуха женился, потому как она впросак попала. Да и как было не жениться, ведь не простая девка, а старшего пастуха дочка!.. Хотя чего только бабы не наболтают…
— Свадьбу закатили пышную, а там и младенец вскорости появился, Верой окрестили, потому как дядюшка Ферко настоял. Жена, правда, против была, да оно и понятно: ведь ту девушку тоже Верой звали… Ну да дядюшка Ферко на крестины с топором явился. С того все и началось, а там покатилось хуже да хуже… Дочка его замуж вышла, но вскорости овдовела и вернулась в отчий дом. Тогда и дядюшка Ферко вроде бы малость поуспокоился и теперь знай бродит себе, слоняется. То тут, у колодца, то в камыши уйдет, а то по ярмаркам околачивается: все Веру свою прежнюю ищет. Ну, а раз дочку его тоже тем же именем кличут, вот ему все и говорят: «Дома она, дядюшка Ферко… Домой пошла…» С тех пор он и бродяжничать меньше стал, как знает, что Веру свою дома застанет… Обе они у него в голове перемешались, да, видать, не совсем.
Женщина засмотрелась на раскаленные угли, и на глазах ее выступили слезы: должно быть, оттого, что ветер тихонько спустился с Тополя и понес дым в ту сторону, а сам повернул к югу.
Трава вздрогнула и колыхнулась под ветром, в колодце раздался какой-то плеск: может, свалился комок земли, а может, бултыхнулась лягушка.
— Наверняка он и к вам на мельницу наведается. Надо сказать ему только, что Вера, мол, была тут, да домой ушла, тогда он успокоится и присядет трубку выкурить. В такую минуту нипочем не скажешь, будто не в себе человек.
— Я ему и поесть дам, — сказала мельничиха.
— Он принимает угощение и даже благодарит честь по чести… Ну ладно, я, пожалуй, пойду… Хозяйке вашей прилечь надобно, а я пришлю кого-нибудь, подсобить с колесом.
— Спасибо, дядюшка Петер, — поднялся мельник. — Не забуду вам этой услуги.
— Знаю!
Ночь вплотную прижалась к земле и качнула ветер. Под ветром зашумели Тополь и Бузина, всколыхнулась трава, и репейник у конца водопойной колоды с шелестом и свистом клонился в ту же сторону — к югу.
— Михайлов день… Лету конец… и этой ночи конец…
На безоблачном небе мерцали звезды.
Мельник наполнил поилку и подвел к ней лошадей.
Женщина посматривает на восток — не светает ли, но вместо желанного солнышка вновь появляются трое. Те самые лихие люди, что уже побывали здесь ночью. Глаза мельника сужаются в щелочки, но затем выражение его лица смягчается.
Один из пришельцев держит в руках колесо, другой — оглоблю.
— Доброго здоровья! — говорит тот, что постарше. — Вот, значит, и мы… Дядюшка Петер разнес нас почем зря…
Мельник медленно протягивает руку.
— Что было, то прошло!
Человек опускает колесо на землю и жмет протянутую ему руку.
— Меня зовут Габор, этого парня — Дани. А вон того — Рокуш. Имя диковинное, святое, потому как отец у него был из монахов…
Все смеются, а Рокуш снимает с шеи фляжку и сует в руки мельнику.
— Господин мельник, дядюшка Петер наказал передать, чтобы хлебнули по глотку в честь примирения. А еще велел сказать, что Габоров на свете пруд пруди, потому этого Габора Завиралой кличут… Есть у нас еще Габор Свистун да Габор Шляпник…
Мельник отхлебывает глоток, и работники отпивают по глотку, не больше, и молча улыбаются.
Габор указывает на Рокуша.
— Любит вечно языком молоть, будто проповеди читает. Не иначе, и впрямь у него отец монахом был. Ну, а теперь за работу! Господин мельник, а ваше дело — только за работой приглядывать.
Прочно залегшая ночь словно шевельнулась. Правда, пока еще темно, однако при свете угасающего костра холодным свинцом заблестела роса, и звезды мигают, словно борясь со сном.
Мельник остался один.
Лошади нетерпеливо постукивают копытами — не так, как когда их жалят оводы, а от холода.
— На мельницу мы не пойдем, — сказал на прощание Габор, — и тут нам незачем околачиваться. Езжайте прямо, как лошади стоят, а когда доберетесь до дороги с тополями по обочине, то сворачивайте направо. Тут не заблудишься, потому как дорога прямо к мельнице ведет, да там и кончается.
Мельник со всех сторон обходит повозку, затем берет в руки поводья и взбирается на облучок.
— Мари, поехали! Н-ну! — и он натягивает поводья.
Повозка со скрипом трогается, и удаляющийся шум ее замкнут двумя темными линиями, которые прочерчивают колеса на росистом лике ночи.
Костер всерьез задумывается, не погаснуть ли ему окончательно, однако то один, то другой конец недогоревшей ветки вдруг вспыхивает ярким пламенем, и прохладная темнота отскакивает назад, точно неожиданно вырвавшееся пламя обожгло ее.
С Тополя время от времени опадает на землю усталый лист; иной плавно и долго кружит, прежде чем улечься, а иной шелестя мечется из стороны в сторону, словно отыскивая себе дорогу среди ветвей и собратьев-листьев.
