Когда Андрейка собрался уходить, тетя Дуня позвала Васька в кухню и расстроенно зашептала:
— Васек, брюки бы ему отцовы отдать. Ведь у него брючки-то насквозь прохудились. А позади себя он заплату рукой прикрывает… Отдай ему брюки-то!
— Да что ты! Он ни за что не возьмет. Обидится еще! — замахал руками Васек.
— Как это так — обидится! Ведь вы товарищи! И родителей у него нет, некому порядочную заплату положить.
Она вынула из сундука пахнущие нафталином рабочие брюки Павла Васильевича и, пряча под улыбкой крайнее смущение, подступила к Андрейке:
— Андрей Иваныч, голубчик, перемените брючки-то…
— На что переменить? — не понял Андрейка.
— Да вот эти-то получше будут. Я живенько их на ваш рост укорочу. А свои оставьте пока. Я все равно Ваську штопаю, так заодно и ваши починю, — заторопилась тетя Дуня, испугавшись вопросительных светлых глаз Андрейки.
— Очень благодарный вам, мамаша… Только как же это я ваши брюки надену? И с какой такой стати вы для меня трудиться будете… И опять же, выходной у меня не скоро — я ваши брюки на работе заносить могу, — объяснял Андрейка.
Васек стоял в кухне и боялся войти.
— Да я вам их в подарок даю, Андрей Иваныч! От Павла Васильевича в подарок, — широко улыбаясь, сказала тетя Дуня.
Андрейка смутился:
— Я подарков, мамаша, не беру. Я сам себя содержу. Это для меня принципиальный вопрос. Я — рабочий человек. И к тому же за мои успехи мне все обмундирование скоро полностью выдадут. Очень благодарю вас, мамаша, только брюки я не возьму. — Он встал и, прикрывая левой рукой латку, выделявшуюся светлым треугольником на его брюках, решительно взялся за кепку.
Тетя Дуня, сильно покраснев, сунула брюки на кровать и растерянно остановилась посреди комнаты.
— Ты что же, Андрейка, брюки не хочешь взять? Ведь по дружбе тебе тетя даст! — входя в комнату, сказал Васек.
— Дружбу я и так ценю. Только задаром мне ничего не надо — я получаю за свой труд… Ну, приходи в депо, Васек. Может, что будет известно про Павла Васильевича. У нас на собраниях часто про героев-железнодорожников рассказывают.
— Вот-вот… Уж вы сообщите в случае чего, Андрей Иваныч. Исстра — дались мы с Васьком — нет писем ему от отца, — заморгала глазами тетя Дуня.
Когда Андрейка ушел, она взяла заброшенные в угол по стели брюки и. пряча их в сундук, сказала:
— Нашего понятия человек, строгий, принципиальный! Держись за него, Васек!
Нюра с тревогой глядела на часы. Вчера в госпитале дежурил Сева Малютин и на занятиях сообщил ей, что после обеда Егору Ивановичу назначено идти на электризацию.
— Радуется он, как именинник. Просил тебя не опоздать. Я уже с Васьком говорил. Он тебя отпускает с работы. Только смотри не опоздай!
— Ну как я могу опоздать! — рассеянно ответила Нюра, думая о матери.
В последнее время они почти не разговаривали. Нюра прибегала домой только пообедать, вечерами тоже часто задерживалась в госпитале. Беспокойство и раздражение матери росли.
Сейчас, видя, что девочка куда-то торопится, мать чувствовала закипавшую в сердце обиду.
Пообедали молча.
— Выпей чаю, — сказала мать.
Нюра бегло взглянула на часы и покорилась. Мать поставила перед ней чашку с кипятком, положила туда две ложки молочного порошка, размешала сахар и села напротив дочери, сложив под подбородком пухлые руки. Нюра не глядела на нее, но знала, что глаза матери неотступно следят за каждым ее движением. Часы медленно пробили три часа. В половине четвертого начинался прием у врача. Нюра мысленно представила себе, как в четвертой палате санитарки помогают Егору Ивановичу натянуть рукав на больную руку, как он беспокойно поглядывает на дверь. Она придвинула к себе чашку и, обжигаясь, глотнула забеленный кипяток.
— Спешишь? — гневно и холодно спросила мать. Нюра испуганно вскинула на нее глаза, упрямо сжала губы.
— Ну, помни, Нюра, я тебе не раз обещала, но сегодня свое обещание сдержу… Я пойду в школу к твоему директору, я пойду в госпиталь… — Мать постучала по столу пальцем. Она не знала, что ей делать с дочерью, но ей казалось, что пришло время немедленно принять все меры к ее исправлению. — Слышишь, Нюра, я не допущу, чтобы моя дочь с утра до вечера лодыря гоняла. Я все узнаю! — Голос матери то понижался до угрожающего шепота, то срывался на крик. — Я заставлю директора вмешаться в это безобразие! До сих пор мы с отцом делали для тебя что могли! Мы вложили в тебя все силы, всю жизнь, и до этой несчастной поездки на Украину ты была хорошей, послушной девочкой. Но, оставшись в компании своих приятелей, ты распустилась. И за то, что родители заботились о тебе, ты ответила черной неблагодарностью…
Мать на минутку останавливается и выжидательно смотрит на дочь. Но Нюра молчит. Сердце се захолодело от тоски, в нем нет сейчас ни любви, ни жалости к матери. Нюра даже не вслушивается в то, что ей говорят, слова сливаются вместе и захлестывают уши нервными выкриками. Нюре стыдно, что ее мать слышат соседи. Они всегда слышат и во всем обвиняют ее, Нюру.
Минутная стрелка на часах подвигается к половине четвертого. Теперь уже придется бежать, чтобы поспеть вовремя.
«Надо так надо», — мысленно говорит Нюра и, отодвинув стул, быстро идет к двери.
— Нюра, помни! Лучше вернись! — кричит ей вслед мать. Но девочка уже хлопает калиткой и, перегоняя прохожих, мчится по улице. Она опоздала, опоздала!
Тяжелый грузовик на мостовой шарахается в сторону перед тоненькой девочкой, перебегающей ему дорогу. Шофер высовывается из кабинки и сердито кричит:
— Ты что, голову потеряла?! Лезут под самые колеса, а потом отвечай за них!
Но Нюра не слышит — у нее в ушах все еще звучит голос матери.
Во дворе госпиталя сидят и стоят раненые. Залежавшись в палатах, они радуются возможности пройти по улице до другого здания на электризацию. Солнышко крепко припекает, и под его лучами трава никнет к земле и вянет. Егор Иванович стоит на крыльце, крепко ухватившись рукой за перила. На его землисто-бледном лице видна каждая морщинка.
— Вон, вон дочка бежит… Она меня и доведет. Не извольте беспокоиться, — говорит он сестре. Нюра, запыхавшись, вбегает во двор:
— Пойдемте, дядя Егор, пойдемте!
Она подставляет раненому свое худенькое плечо, смахивает прилипшие ко лбу волосы:
— Опирайтесь, дядечка, крепче опирайтесь: я сильная!
Егор Иванович прижимает к себе больную руку на перевязи и медленно идет рядом с Нюрой.
— Мы с тобой, дочка, как дуб с березкой, — шутит он, любовно оглядывая девочку.
С помощью Елены Александровны Леонид Тимофеевич точно распределил рабочие участки каждой бригады. Трое ребят из седьмого класса попали на отделку комнат в распоряжение маляра и старика Мироныча. Шестому и пятому классам было поручено поставить забор. Для руководства и помощи к ним прикрепили Мироныча-младшего.
Кудрявцев не пожелал работать с бригадой Трубачева.
— Дайте мне отдельный участок: я не хочу отвечать за чужую работу, — заявил он Елене Александровне.
С общего согласия место для будущего забора разделили пополам. После раздела обе бригады договорились о сроке выполнения задания, и Кудрявцев вызвал Трубачева на соревнование.
Для кладки печей Елена Александровна взяла себе в помощь ребят из третьего и четвертого классов. Только малышам ничего не было поручено, но и они не оставались без дела. Их учительница Федосья Григорьевна, хлопотливая и деятельная, быстро собрала вокруг себя всех младших ребят и с утра, повязав голову косынкой, носилась по всему двору, пристраиваясь вместе с ними то к одной, то к другой бригаде, причем всех школьников, без различия возраста, она называла «деточками» и «ребятками».
— Мазин, деточка, пусть мои ребятки на вашем участке щепки подберут!.. Идите, идите сюда, ребятки! Собирайте! Вот так… Вот и чистенько будет… Собирайте, собирайте!
Второклассники, как стая воробьев, слетались на ее голос, беспорядочно толкались под ногами и мешали работать. Ребята злились. Мазин делал страшные глаза, но спорить с Федосьей Григорьевной было бесполезно.
— Ничего, ничего! Они вам не помешают! Ну, каждому же трудиться надо! — поднимая вверх плечи и укоризненно глядя на ребят, говорила Федосья Григорьевна.
— А вы идите к печнику. Там надо песочек носить, — хитрил кто-нибудь из школьников.
— Ничего, ничего, мы везде успеем, без работы сидеть не будем!.. Верно, ребятки?
— Верно, верно! — кричали второклассники. Подобрав щепки, Федосья Григорьевна шумно удалялась. И голос ее уже слышался в другом конце двора.
— Ребятки! Ребятки!
— Цыплятки! Цыплятки! — добродушно передразнивал Мазин.
