Их шаги громко раздавались по пустынной улице – дробные Ольги Олеговны, тяжелые, шаркающие Ивана Игнатьевича. Воздух был свеж, но от стен домов невнятно веяло теплом – отдыхающие камни нехотя отдавали дневное солнце.
22Слово «убить», которое так часто встречалось в книгах, звучало с экранов кино и телевидения, вдруг обрело свою безобразную плоть.
Натка на пригибающихся ногах, слепо вытянув вперед руки, двинулась к скамье.
Вера сдавленно всхлипнула. Игорь – остекленевший взгляд, одеревеневший нос, темный подбородок – стал сразу похож на старичка, даже штаны спадают с худого зада.
Виновато переминался Сократ с гитарой. Юлечка застыла в наклоне – вот-вот сорвется бежать.
А тишина продолжалась. И шумело далеко в ночи за городом шоссе.
Вера всхлипнула раз, другой и разревелась:
– Я… Я вспомнила…
– Нам теперь будет что вспомнить, – глухо выдавил из себя Игорь.
– Я… Я в кабинете физики… трансформатор… пережгла. Один на всю школу и… дорогой. Генка сказал… – Плечи Веры затряслись от рыданий. – Сказал, это он сделал. Я не просила, он сам… Сам на себя!
– А меня… Помните, меня из школы исключили? – засуетился Сократ. – Мне было кисло, фратеры. Мать совсем взбесилась, кричала, что отравится. Кто меня спас? Генка! Он ходил и к Большому Ивану, и к Вещему Олегу. Он сказал им, что ручается за меня… А мне сказал: если подведу, набьет морду.
Игорь судорожно повел подбородком.
– О чем вы? – выкрикнул он сдавлено. – Трансформатор!.. Генка никогда не был таким… Таким, как сегодня! Трансформатор… Вы вспомните другое: я, ты, Сократ, все ребята нашего класса, да любой пацан нашей школы ходил по улице задрав нос, никого не боялся. Каждый знал – Генка заступится. Генка нашим заступником был – моим, твоим, всех! А сам… Он сам обидел кого-нибудь?.. Просто так, чтоб силу показать… Не было. Никого ни разу не ударил!.. И вот нас сегодня…
– Опомнись! – резко оборвала Юлечка. – Мы же раньше его обидели! Все скопом. И я тоже.
– А я… Я ведь не хотела… – заливалась слезами Вера. – Я откровенно, до донышка… Он вдруг обиделся… Не хотела!
– Юль-ка-а! – качнулся Игорь к Юлечке. – Скажи, Юлька, как это мы?.. Чуть-чуть не стали помощниками Яшки.
– Стали! – жестко отрезала Юлечка. – Согласились помочь Яшке. Молчанием.
На скамье в стороне сидела Натка, прямая, одеревеневшая, с упавшими на глаза волосами, с увядшими губами.
– Нет, Юлька! Нет! – Тоскливое отчаяние в голосе Игоря. – Нет, не успели! Слава богу, не успели!
– Согласились молчать или нет?
Бледное, заострившееся личико, округлившиеся, тревожно-птичьи глаза в упор. Игорь сжался, опустил взгляд.
– Согласились или нет?!
Игорь молчал, опущенные веки скрывали бегающие зрачки. Молчали все.
Натка, окоченев, сидела в стороне.
– Раз согласились, значит, стали!.. Уже!.. Пусть маленькими, пятиминутными, но помощниками убийцы!
Игорь схватился за голову, замычал:
– М-мы-ы! М-мы-ы – его!..
– А я не хотела! Не хотела! – захлебывалась Вера.
– А я хотел? А другие? М-мы – его!
Игорь мычал и качался, держась за голову.
Натка, деревянно-прямая на скамье, подняла руки, неуверенно, неловко, непослушными пальцами, как пьяная, стала заправлять упавшие волосы. Так и не заправила, обессиленно уронила руки, посидела, мертво, без выражения глядя перед собой, сказала бесцветно:
– Я пойду…
И не двинулась.
Тишина. Далеко за городом шумело шоссе.
Игорь опустил руки, обмяк.
– Юль-ка… – снова просяще заговорил он. – Не были же такими… Нет… Ни Генка, ни мы…
Тишина. Обмерший город внизу – темные кварталы, прямые строчки уличных фонарей да загадочный неоновый свет над вокзалом. Шумело шоссе.
– Юль-ка… Я чувствовал, чувствовал, ты по мнишь?
Глядя в сторону, Юлечка ответила тихим, усталым голосом:
– Не лги… Никто из нас ничего не чувствовал… И я тоже… Каждый думает только о себе… и ни в грош не ставит достоинство другого… Это гнусно… вот и доигрались…
Опираясь на спинку скамьи, Натка наконец с трудом поднялась:
– Я пошла… к нему… Никто не ходите со мной. Прошу.
И опять застыла, нескладно-деревянная, слепо уставясь перед собой.
Все косились на нее, но сразу же стыдливо отводили глаза и… упирались взглядами в обелиск, в мраморную доску, плотно покрытую именами:
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ – рядовой
БАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ – рядовой
БУТЫРИН ВАСИЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ – старший сержант…
Обелиск – знакомая принадлежность города. Настолько знакомая, привычная, что уже никто не обращал на нее внимания, как на морщину, врезанную временем, на отцовском лице. Обелиск весь вечер стоял рядом, в нескольких шагах… Сейчас его заметили – отводили глаза и вновь и вновь возвращались к двум столбцам имен на камне с тусклой, выеденной непогодою позолотой.
Нет, выбитые на камне, вознесенные на памятник лежали не здесь, их кости раскиданы по разным землям. Могила без покойников, каких много по стране.
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ – рядовой
БАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ – рядовой… —
и еще тридцать два имени, кончающихся на неком Яшенкове Семене Даниловиче, младшем сержанте.
Убитые… Умерших своей смертью тут нет. Окаменевшая гордость за победу и память о насилии, совершенном около трех десятилетий назад, задолго до рождения тех, кто сейчас немотно отводит глаза…
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ…
БАЗАЕВ…
Убитые уже не могут ни любить, ни ненавидеть. Но живые хранят их имена. Для того, наверное, чтоб самим ненавидеть убийство и убийц.
Бывшие школьники отводили глаза…
Натка качнулась:
– Я пошла…
Негнущаяся, с усилием переставляя ноги, она прошла мимо обелиска к обрыву.
Долго было слышно, как осыпается земля под ее ногами.
Ночь уже не напирала с прежней тугой упругостью. Призрачная синева проступала в небе, и редкие звезды отливали предутренним серебром.
23Физик Решников и математик Иннокентий Сергеевич жили в одном доме. Они подошли к подъезду и неожиданно вспомнили:
– Э-э! Какое сегодня число?
– А ведь да! Двадцать второе июня…
– Тридцать один год…
– Пошли, – сказал Решников, – у меня есть бутылка коньяку.
Они поднялись на пятый этаж, тихонько открыли дверь, забрались в кухню. Решников поставил на стол бутылку.
– Уже светает.
– Как раз в это время…
В это время, на рассвете, тридцать один год назад начали падать первые бомбы, и двое пареньков в разных концах страны, только что отпраздновавшие каждый в своей школе выпускной вечер, отправились в военкоматы.
За окном синело. За узким кухонным столиком перед початою бутылкой – два бывших солдата.
– Ты можешь представить нынешних ребят в за несенных снегом окопах где-нибудь под Ельней?
– Или у нас под Ленинградом, где мы жрали мерзлые почки с берез?
– В каких костюмах они сегодня были, в каких галстуках!
– Учти, каждый при часах, а первые часы я купил, проработав два года учителем.
– И все-таки в счастливое время они живут.
– Неудивительно, как сказала эта Нина Семеновна, – добры от природы. Должны быть добрее нас.
– Ну, сия гипотеза еще нуждается в проверке… На посошок, Иннокентий?
– Выпьем за то, чтоб они не мерзли в окопах.
А в том же доме, этажом ниже, в своей одинокой тесной комнате не спала, плакала в подушку Зоя Владимировна, старая учительница, начавшая свое преподавание еще с ликбеза.
Нина Семеновна, сегодня неожиданно тоже ставшая старой учительницей, изнемогала от материнской нежности и тревоги: «Какие взрослые у меня ученики! Что их ждет? Кто кем станет? Кем Юлечка? Кем Гена?»
Она жила в новом квартале, на окраине, не спеша шла сейчас пустыми улицами, через просторные пустые площади, и маленький город, где родственно знаком был каждый тупичок, каждый перекресток и каждый уголок, выглядел сейчас, в мутно-синих сумерках, величественным и таинственным.
Перед подъемом к набережному скверику она неожиданно увидела своих учеников. Они спускались по широкой лестнице – Сократ Онучин с гитарой, встрепанный, как всегда, нахохленный Игорь Проухов, задумчивая, клонящая вниз гладко расчесанную голову Юлечка Студёнцева, и Вера Жерих, увалисто-широкая, покойно-сосредоточенная. Тесной кучкой, молчаливые, заметно уставшие, пережившие свой праздник. Похоже, они уже несут сейчас недетские мысли.
Старая присказка: жизнь прожить – не поле перейти. Не первые ли самостоятельные шаги через жизнь – самые первые! – она сейчас наблюдает? Далеко ли каждый из них уйдет? Кем станет Юлечка?..
Ребята прошли, не заметив Нину Семеновну.
Они проходили мимо школы.
В не обмытой от сумерек рассветной голубизне школа вознесла и развернула все свои четыре этажа размашисто-широких, маслянисто-темных окон. Непривычно замкнутая, странно мертвая, родная и чужая одновременно. Скоро взойдет солнце, и нефтянисто отсвечивающие окна буйно заплавятся – все четыре этажа. Должно быть, это мощное и красивое зрелище.
