Петёфи бросил перо, встал из-за стола, поднял лист и нацепил его на острую завитушку бронзового кронштейна, к которому была подвешена стенная керосиновая лампа.
Посетители тотчас столпились у лампы, молча читая эти гневные строки.
Вашвари шепнул поэту, который снова сел за столик:
— Негодяи всё же сделали своё дело — сорвали моё выступление. Но ещё не всё потеряно, Шандор! Зал в твоей власти. Действуй!..
Петёфи вышел на середину зала:
— Друзья мои! Вот уже многие годы моим единственным чтением, утренней и вечерней молитвой, хлебом насущным стала история французских революций, это новое евангелие мира, в котором второй спаситель человечества — свобода — глаголет свои истины. Каждое слово его, каждую букву его я начертал в своём сердце, и в нём ожили мёртвые знаки; им, обретшим жизнь, стало тесно. Бушевать и реветь начали они во мне!.. Я замкнулся в себя, как звездочёт в своей башне, и с земли бросал взоры в небо — из настоящего в будущее. Нежданно небо низверглось на землю, грядущее настоящим стало… Полыхает небо Италии, разразилась революция во Франции! А мы…. Мы всё ещё просим, когда знамение времени — требовать, а не просить… Лайош Кошут — мужественный и верный патриот, но он не знает — скажу: пока ещё не знает, — что его союзники всего лишь декораторы и статисты, задёргивающие занавес и выносящие на сцену столы и стулья, а не те великие актёры, которым суждено разыграть грандиозную драму возрождения на сцене мира. Но вот на арену выходят миллионы обездоленных, но всё ещё верящих в справедливость людей. Они верят, но они слепы, ощупью ищут дорогу. Не мы ли с вами обязаны вложить в их руки светильник, не мы ли обязаны указать им дорогу к освобождению? Так не будем же терять драгоценное время, выйдем на улицу к народу и, заручившись его поддержкой, заявим власть имущим, чего хочет венгерский народ!..
Возбуждение в зале росло с каждым словом оратора, а когда он кончил, энтузиазм слушателей достиг высшей точки. Поэта подхватили на руки и вынесли на улицу, где его восторженно встретила толпа пештской молодёжи. Здесь были студенты, художники, писатели; к ним присоединились купцы, ремесленники, рабочие, крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки.
Никогда не терявший головы, рассудительный Вашвари обратился к толпе, призывая её прекратить шум, который может вызвать нежелательные последствия. Он помог Петёфи освободиться из объятий почитателей и взял его под руку:
— Надо сперва подготовиться. Выходить на улицы можно, лишь когда за тобой идут тысячи людей. И мы их соберём!..
Глава четвёртая
За железной решёткой
В замурованном окне тюремной камеры была оставлена только узкая зарешечённая полоска, скупо пропускавшая дневной свет.
Вставая на ветхую табуретку, составлявшую вместе с дощатой койкой всю меблировку камеры, и цепляясь руками за железную решётку, Михай Танчич подтягивался кверху и глядел через крохотное окошечко. От этих упражнений у него болели шейные позвонки и мускулы на руках и ногах. Ему за это грозил карцер, но Танчич всё же упорно стремился к окну.
Он всматривался в лица прохожих, пытаясь прочесть на них отражение того, что делается в столице.
Но дни медленно сменяли друг друга, а лица прохожих оставались всё такими же угрюмыми. Тщетно искал Танчич среди людей, шагавших мимо мрачного каземата, стройную фигуру Терезы. Не зная о строгом запрещении допускать к нему кого-либо, он ждал и удивлялся, что жена не приходит… Известно ли ей, что он здесь? Сдержал ли слово Видович, обещавший её уведомить?..
Уже зазеленели высокие акации. Верхушки деревьев, покачиваясь, приветливо встречали узника, когда лицо его появлялось в окне. «Скоро, скоро, скоро!..» — слышалось Михаю в их весёлом шёпоте, и снова вера в собственные силы и в завтрашний день человечества наполняла его душу.
Вслед за весёлым, ласковым летом пришла задумчивая осень, а Танчич всё сидел взаперти, и ему не предъявляли обвинения.
Кроме двух-трёх слов, с которыми к нему обращался тюремщик, когда приносил пищу, узник в течение нескольких месяцев не слышал человеческой речи. Попытки втянуть тюремщика в разговор были безуспешны: с арестантами не разрешалось никакого общения. Михай стал отвыкать от звука человеческого голоса, но зато днём и ночью он слышал грохот въезжавших в тюремные ворота повозок с арестованными, лязг цепей, бряцание оружия.
Весна снова сменила зиму, и настал день, когда в камере Танчича появился наконец следователь.
Танчич заговорил первый, как только тот переступил порог камеры:
— По какому праву меня держат здесь, не предъявляя никакого обвинения?
— Не торопитесь, — невозмутимо ответил следователь. И лишь после короткого, сухого опроса — имя, возраст, профессия — добавил: — Я думаю, вы догадываетесь, в чём вас обвиняют.
— Я не знаю за собой никакого преступления!
— Так зачем же вам понадобилось скрываться в Броде под вымышленным именем?
— Я не обязан перед вами отчитываться, где я предпочитаю уединяться для работы и какой псевдоним избираю…
— Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что написал книгу «Рассуждения раба о свободе печати», во-вторых, что издали её за границей, в-третьих, что распространял её. В этом сочинении содержится клевета на существующие порядки. Тем самым вы возводите хулу на императора и возмущаете народ против целостности империи.
— А на каком основании вы считаете автором книги меня?
— Я предъявлю вам неопровержимые доказательства.
Следователь разыскал среди документов, которые держал, лист бумаги и, не выпуская из рук, показал узнику:
— Надеюсь, вы не станете отрицать, что это написано вашей рукой?
Танчич взглянул на листок и сказал:
— Да, это писал я. И теперь я сожалею о том, что слишком мягко тогда выражался. Не такими словами надо звать на борьбу против предательства, измены и человеконенавистничества! Народ, для блага которого живу, во имя которого пишу…
— Вы заблуждаетесь! — насмешливо прервал следователь. — Народ не ценит ваших усилий. Один из тех, за кого вы боретесь, сам предал вас…
— Вы лжёте!
— Напрасно вы так думаете. Вас выдал столяр…
— Ложь!
— А кто же иной? Вы часто беседовали с рабочим чинившими мебель в замке графа Баттиани. И капитан Вейль в своём донесении сообщает, что один из них помог ему раскрыть псевдоним господина Бобора.
Взволнованный Танчич стал мрачно ходить из угла в угол — три шага в одну и три шага в другую сторону.
«Один из трёх рабочих… Если это правда, кто и них? Янош с его детскими глазами и детской преданностью? Нет, нет!.. Но он мог доверить тайну Герману или Никколо… Нет, лжёт следователь! Ни тот, ни другой, ни третий… Скорее Магда. — Танчич сжал виски руками. — Пусть уж лучше она, чем любой из тех трёх. Но как попал в руки полиции лист рукописи? Видович вне всяких подозрений. Кто же? Кто?» Задавать этот вопрос следователю было бесполезно, но Михай всё же спросил:
— Как попала к вам эта страница рукописи?
Следователь ответил с напускной серьёзностью:
— Я мог бы удовлетворить ваше любопытство, но зачем? Вам это уже не принесёт пользы.
Следователь достал портсигар, закурил и предложил арестанту. Не принимая папиросы, Танчич сказал:
— Что вам ещё нужно? Оставьте меня!
Следователь медленно выпустил дым изо рта.
— Всё, что нам было известно раньше, и всё, что я услышал от вас здесь, подтверждает справедливость выдвинутого против вас обвинения в заговоре против религии и государства… Но если…
Танчич не дал ему закончить:
— Заговор против религии? То, что я считаю всех людей равными в правах, вы называете заговором против религии? А моё требование снять цепи и ярмо барщины с крепостных крестьян вы именуете призывом к ниспровержению государства? Если только целостность государства зиждется на крови народа, так пусть, в таком случае, оно рухнет!.. И пусть из его развалин возникнет новое, где освобождённые народы…
— Довольно! — прервал его следователь. — Согласны вы подтвердить письменно то, что сейчас произнесли?
— Да, да, я всё это напишу! Дайте только бумагу!
Следователь протянул Михаю несколько листков.
Танчич жадно схватил бумагу, которой был лишён в течение долгого времени.
— Мало! Дайте мне ещё! Здесь, — он ударил себя в грудь, — здесь всё клокочет, а мыслям тесно в голове!
Следователь бросил на койку ещё несколько листов бумаги и карандаш.
— Теперь уходите! Оставьте меня одного! — повелительно сказал узник.
Следователь предпочёл как можно скорее покинуть разгневанного арестанта.
Танчич подвинул к койке табурет, заменявший ему стол, положил на него бумагу и приготовился писать, но дверь снова заскрипела. Вошёл солдат. Михай поднял голову и вопросительно взглянул на вошедшего.
