Эгон почувствовал, что он погружается в тот глубокий сон, от которого еще никто не пробуждался…
Но щеку его вдруг обдало горячее дыхание; теплый, влажный нос коснулся его лица.
Медведь толкал человека, удивляясь его неподвижности, лизал ему щеки, глаза, нос, пятился и, выждав немного, снова принимался лизать. Он никак не мог понять, отчего эти люди лежат пластом, почему молчат, не просыпаются, не поднимают рук.
Это было непонятно.
Запах их он узнал издалека. Чутье, обманывавшее его, когда речь шла о зверях, издали возвестило ему, что здесь люди, люди из далеких, теплых стран. Учуяв их, он побежал во всю прыть, чтобы принять дорогих гостей, доказать им свою дружбу, приветствовать их веселым кувырканием и сальто-мортале, что, наверно, доставит им удовольствие, чтобы отдать им по-военному честь. И вдруг нашел их в таком странном состоянии.
Фрам отступил на три шага и замер, приложив лапу к виску:
— Ну, же, люди!.. Меня запросто не проведешь!
Он уже узнал в одной из лежащих фигур того самого охотника, который когда-то сопровождал его на пароходе и выпустил на свободу на пустынный остров, позаботившись оставить на первое время запас провизии в расселине скал. Другого способа выразить радость встречи, кроме клоунских прыжков и кувыркания, у него не было.
Эгон открыл глаза и собрал последние силы:
— Отто! Это же Фрам! Фрам!.. Ты слышишь меня? Фрам, из цирка Струцкого!
— Ее зовут Мария… — бредил Отто. — Она уже никого больше не назовет папой. Она забудет это слово…
Он ничего не слышал. Он смотрел в пустое небо пустыми глазами.
Только теперь развитому общением с людьми медвежьему разуму открылся смысл происходящего.
Не мешкая, Фрам отгреб лапами снег, уложил охотников рядом, а сам улегся на них, согревая их своим мехом. Этому он научился в молодости от своего дрессировщика, выступая в пантомиме. Охотники уже настолько отрешились от всего земного и были настолько обессилены, что даже не пытались понять, что с ними делается. Белый медведь. Правда, он когда-то выступал в цирке, но с тех пор, конечно, одичал; чего от него ждать?
Оба много лет кряду убивали белых медведей. Теперь настал их черед. Безоружные, обессиленные, они попались в лапы белого медведя и станут его добычей. Но почему же он медлит, почему клыки его еще не раздробили им черепа, как моржам и тюленям? Уж кончал бы скорее, настал бы конец этой муке!..
— Ее зовут Мария… — продолжал бредить один. — Ей скоро исполнится два года… Она никогда больше не скажет слово «папа», никогда…
Другой повторял, как заведенный:
— Это Фрам… Я хорошо его помню… Фрам со своими прыжками. Ну же, Фрам, скорей… Терзай нас, кусай… Приканчивай!.. Сжалься над нами, Фрам, не томи понапрасну, кончай разом!..
Их голоса понемногу стихли. Бред перешел в сон. Странный сон. Сон, принесший тепло. Может, это и есть смерть? Так, говорят, умирают замерзающие. Сначала коченеют руки и ноги, потом в жилах застывает, останавливается кровь. А человеку, между тем, снится, что ему тепло, он чувствует жар в лице, в груди, в глазах…
Таким был и этот сон. Сколько он длился? Целую вечность… Открыв наконец глаза, они почувствовали на груди тяжесть теплой медвежьей шубы. Попробовали шевельнуть руками, потом ногами. Руки слушались. Ноги тоже.
— Эгон!
— Отто!
Это были их голоса. Оба слышали и узнавали свой голос. Значит, это не смерть. Не глубокий, беспробудный сон замерзающих.
Давившая на них шуба задвигалась. Поднялась сама. Их грело живое одеяло.
Фрам стал сначала на все четыре лапы, потом поднялся на задние и церемонно отдал честь. Воскресшие охотники приподнялись на локтях, переглянулись и уставились на медведя.
— Дай-ка трубку, Отто! Все это кажется мне сном. Только трубка решит загадку, жив я или мертв!..
Эгон и в самом деле ощупывал себя, желая убедиться, что он жив. Как будто все было в порядке. Руки действовали, ноги тоже. С ни с чем не сравнимым удовольствием он хрустнул суставами пальцев. А цирковой медведь все еще стоял навытяжку, приложив лапу к голове.
— Фрам и есть! Я ж тебе сразу сказал, что это Фрам!..
Эгон вскочил на ноги. Его шатало от голода. Он прислонился к торосу, потом подошел заплетающимися шагами к своему избавителю.
Язык еще плохо слушался, не мог выразить мыслей, которые рождались и росли в усталом мозгу.
— То, что ты сделал, Фрам… То, что ты сделал, Фрам!.. — повторил он несколько раз, потом зарыл лицо в косматой белой шкуре и заплакал, как ребенок.
Отто тоже поднялся. Оба медвежатника стояли теперь, беспомощно прислонясь к груди медведя…
Фрам осторожно отстранил их лапой. Он привык иметь дело с сильными и гордыми людьми. Да и понимал, казалось, что сейчас не время лить слезы. У него поблизости берлога с запасами — добычей, отобранной у других медведей уже известным нам способом: клоунскими прыжками и сальто-мортале, неизменно обращавшими хозяев добычи в бегство. Туда он и приглашал охотников.
— Что нам делать? — спросил Отто.
— По-моему, его знаки имеют определенный смысл, — ответил Эгон.
— Держу пари, что он приглашает нас обедать… Что меня вовсе не удивило бы!..
Он оказался прав.
Обед, который Фрам предложил своим гостям, был скромен и состоял всего из одного блюда: тюленьего мяса, его ежедневного меню.
Охотники наелись. У них прибавилось сил. Они начали с беспокойством поглядывать на запад, где солнце уже клонилось к горизонту. Наступали полярные сумерки.
Это была последняя неделя полярной навигации, последняя неделя, когда суда еще решались бороздить пустынный Ледовитый океан.
Охотниками овладела тревога: а что, если промысловое судно уже прибыло и уйдет, не дождавшись их?
Медлить было нельзя. Взвалив на плечи по куску мороженого тюленьего мяса, они направились в конец острова.
— Лишь бы не повстречаться с белым медведем! — сказал Отто, — Безоружных, он съест нас за милую душу.
Эгон показал на Фрама, который, как огромный пес, шел рядом с ними, покачиваясь на четырех лапах.
— Пока этот попутчик с нами, бояться нечего!.. Уверен, что он умеет обращаться со своими родичами. Верно, Фрам?
Услышав свою кличку, Фрам поднялся на задние лапы, козырнул, как солдат, который говорит: «Рад стараться!», потом вернулся в прежде положение и пошел дальше.
И если он не мог выразить это словами, то всем своим видом показывал, что для родичей у него действительно есть средство, но куда более безобидное, чем пули, которыми пользуются люди.
Обратный путь занял не сорок восемь, а все шестьдесят часов: усталость заставляла охотников часто останавливаться и отдыхать.
Корабль еще не прибыл. Зато друзей ждала их хижина с теплыми меховыми одеялами и приемником. И трое белых медвежат в клетке, которые жалобно скулили от голода.
Фрам несколько раз обошел вокруг клетки. Сердито ворча, посмотрел на людей, посмотрел на дверцу, потом тихонько отодвинул засов. Медвежата не решались выйти. Фраму пришлось вытаскивать их по одному зубами. Вытащив последнего, он дал каждому пинка: ступайте, мол, на все четыре стороны!
Охотники смотрели на эту сцену, засунув руки в карманы и попыхивая трубками.
— Бьюсь об заклад, что у этого медведя человеческие мозги! — сказал Эгон. — Видал, как он открыл клетку? Меня это не удивило: мало ли чему он научился у людей в своем цирке?.. Удивительно другое: как ему пришла в голову мысль освободить медвежат, своих соплеменников?
— Когда мы будем рассказывать об этом происшествии, над нами станут смеяться, скажут, что это охотничьи басни. Как по-твоему, Фрам?..
Фрам заурчал в ответ. Умей медведь говорить, он, наверно, рассказал бы о том, что в одном эскимосском стойбище у него есть знакомый мальчик, который тоже, вероятно, прослыл великим выдумщиком, прежде чем стать охотником. Он снова заурчал и выжидательно посмотрел на хижину, где находилась волшебная поющая коробка.
— Фрам просит включить радио, — рассмеялся Эгон. — Я не встречал более страстного любителя музыки!..
Он вошел в хижину и включил приемник.
Из далекой теплой страны потекла по волнам эфира мелодия. Положив морду на вытянутые лапы, Фрам слушал с закрытыми глазами. Волновала его не столько сама музыка, сколько воспоминания, которые она будила… О далеких городах, согретых жарким солнцем, с ярко освещенными по вечерам улицами, с парками и цветущими садами. О ребятах, которые протягивали ему кулечки с конфетами, чтобы он поделил их с другими, о детских ручках, которые едва осмеливались с робкой лаской прикоснуться к его шкуре. О курносом мальчугане с сияющими глазами, который кричал ему «Браво!» на прощальном представлении цирка в одном из тех далеких городов.
Промысловое судно наконец прибыло и, бросив якорь в открытом море, прислало две лодки за шкурами. По всему было видно, что капитан торопится. Фрам смотрел и все понимал. Глаза у него были грустные.
