Артистический инстинкт актера подсказал ему, что перед ним недюжинное дарование. Голубые детские глаза Арбатова искрились. Душа наполнялась восторгом.
— Браво! Браво! Продолжайте, черноокая фея!
Юлия Мирская, игравшая Лота, прочла между тем:
— «Жена, берегись смотреть назад… Ангел предупредил меня, что Господь строго запретил это…»
— «О, Лот!.. Душа моя трепещет!.. Я чую, что кто-то гонится за нами… Сера и дым слепят мне очи… А там, сзади, гибнут друзья наши! Я никогда не увижу их больше, Лот!»
— «Берегись, жена, берегись оглянуться! Пламень и пепел сожгут тебя!»
— «Один лишь взгляд, Лот!.. Один-единственный взгляд!..»
«Берегись, мать! Берегись!» — взывали Раечка и Катюша, которые должны были изображать дочерей Лота.
— «Не могу! Не могу! Я должна увидеть гибель тех, что остались за нами! Я должна увидеть наш дом!» — почти в голос выкрикнула Ксаня, сверкая пылающими глазами, оглянулась и — с беззвучным криком, замершим на устах, застыла с широко раскрытым взором, изобразившим трагический ужас, ужас гибели и смерти.
Прошла минута, другая, третья… Никто не двигался в огромной зале, никто не говорил. Пансионерки замерли, изумленные, потрясенные.
— Да ведь это актриса, настоящая, готовая актриса! — произнес где-то рядом у уха Ксани громкий голос и после маленькой паузы добавил: — Откуда вы раздобыли эту прелесть, мать Манефа?
Ксаня не слышала, что отвечала монахиня, не слышала, что творилось на сцене, не слышала, как маленькая Соболева трогательно прочла слова Иосифа, проданного в рабство, как дочь фараона, в лице Пани Стариной, произнесла монолог над корзиной с малюткой Моисеем, или, вернее, попросту, над огромной куклой из папье-маше. Она опомнилась лишь тогда, когда кто-то взял ее руку и усадил подле, а сильный и вместе с тем нежный голос произнес где-то близко-близко от нее:
— Матушка Манефа, и вы, княгиня, ручаюсь вам, что эта барышня будет украшением ваших представлений. Только она еще не тверда в тексте, и в то время, как прочие играли у вас уже в прошлые годы, сия девица выступает впервые… Такому огромному самородку-таланту должна быть придана надлежащая оправа, а посему я хочу подготовить барышню и заняться с нею часика два. Потом мы ее отошлем в пансион с горничной княгини… А пока, если позволите, оставим ее здесь.
— Отлично! Отлично! — защебетала княгиня, увлекая мать Манефу и пансионерок в столовую, где был сервирован холодный завтрак. — Не надо им мешать! Не надо… Ну, поздравляю вас, матушка, у вашей духовной дочери недюжинный артистический талант! — обратилась она, вся сияя, к начальнице-монахине.
— Талантом единым должны обладать мои дочери, — произнесла с суровым, бесстрастным лицом Манефа: — к молитве Господней, к радению перед Богом Милостивым, к посту и покаянию должно им иметь талант!
— А… а, вы все про то… — защебетала княгиня, — но она, эта новенькая, такая прелесть, такая красавица!
— Красота земная — тлен, — произнесли сурово сухие губы матушки, и, чтобы чем-нибудь смягчить эту суровость. Манефа пожала своей холодной, сухой рукой маленькую, пухлую ручку княгини. — Не следовало бы, в сущности, допускать все эти представления, и только ради вас, матушка-благодетельница, ваше сиятельство, ради вас допускаю девочек тешиться светскими забавами… Только ради вас, благодетельница наша, заключила она. — Спасибо! Спасибо, милая, — звенел, переливался щебечущий, серебристый голосок княгини. Радостью сияли ее яркие смеющиеся глазки. А в белой зале в это время на подмостках наскоро сколоченной сцены звенел другой голос, срываясь от внутренней дрожи волнения.
— Слушайте! Где вы играли раньше?
— Нигде!
— Не может быть!
Голос прозвучал гневом. Добрые детские глаза Арбатова строго блеснули на Ксаню.
— Неужели? — поправился он более мягким тоном, видя, как вспыхнули живым негодованием глаза девочки. — А я был твердо уверен, что вы уже играли… Вы знаете все приемы актрисы и замечательно владеете вашим голосом.
— Никогда… Никогда я не играла, — тоскливо, под впечатлением его недоверия, произнесла Ксаня.
— Детка моя, слушайте… Вы видите, я гожусь вам в отцы… У меня у самого была бы такая дочурка, если бы Бог не отнял ее от меня… Клянусь вам ею, моей покойной крошкой, что вы талант. Вы такой талант, моя детка, какого я не видывал до этих пор, и не только я; не видали ни эти стены, ни наш город, ни даже столичный театр… Это вы доказали только что исполненною вами сценою… Да, да!.. И если правда, что вы до сих пор действительно никогда не играли, никогда не выступали на сцене, то вы какой-то совершенно исключительный талант! Я много видел на своем веку начинающих артистов и артисток и говорю это на основании многолетнего опыта… Под этой черной ряской горит неугасимый и яркий светоч искусства…
Голос Арбатова поднялся, вырос и звучал теперь вдохновенными, горячими, за душу хватающими нотами.
— Конечно, вам надо еще много поработать над собою, надо постигнуть все тайны сценического искусства, ибо в искусстве, как и в жизни, без ученья нет уменья… Но я глубоко уверен, что раз вы поработаете над собою, из вас выйдет большая, знаменитая артистка…
Смутно лишь понимала Ксаня, что это значит «быть актрисой, артисткой», никогда ей в голову не приходило, что она когда-нибудь будет выступать на сцене. И слова Арбатова произвели на нее огромное впечатление.
Точно что-то ударяло молотами в голову Ксани и откликалось в сердце. И сердце это росло и желание росло тоже, — желание быть свободной и гордой и не зависеть от черных монахинь, от матери Манефы или от игуменьи чужого, неведомого ей монастыря.
Лицо Ксани пылало, глаза горели… Ее собеседник волновался не менее ее. Он давно мечтал о новом, свежем, молодом таланте, который мог бы украсить составленную им труппу, давно искал такой талант — и вдруг неожиданно перед ним предстала молодая девушка, которая без малейшей подготовки и школы провела сцену так, что многие опытные актрисы могли бы ей позавидовать. И даже внешность этой девушки такова, как будто сама судьба предназначила ее в актрисы: лицо прекрасное, юное и полное какой-то невыраженной трагической тайны, огневые глаза с горячим взглядом, удивительно красивые, энергичные жесты и движения и, вдобавок ко всему, низкий и прекрасный голос настоящей актрисы!..
«Откуда, откуда у этой девушки, воспитанницы монастырского пансиона в провинции, вдруг такое очевидное артистическое дарование? Откуда у нее эти плавные, изящные жесты, это умение держать себя на сцене, этот задушевный, чудный голос и способность владеть им? Откуда все это? Откуда?» — думал Арбатов.
— Кто вы, детка? — наклоняясь к ней, спросил он. — Кто вы, кто ваша мать… ваш отец?
— Я… я ничья… — произнесла Ксаня, — лесная!.. Мама, должно быть, умерла… Я ее почти не знаю… Приемный отец уехал… тетя и Василий, названый брат, умерли тоже… Я жила в лесу, была в усадьбе у графов, теперь в пансионе у матушки… Я лесная…
— Лесная! Это звучит гордо и красиво! Лесная! Дитя из леса! — восторженно произнес Арбатов. — Лесная — как фея Раутенделейн из дивной гауптмановской сказки… Странно, я давно-давно ищу эту фею, то есть не фею, а актрису, которая сумела бы изобразить фею Раутенделейн!.. Но — увы! — мне не удалось найти такую…
Тут Арбатов своими большими, горячими руками схватил похолодевшие руки Ксани.
— Детка, у меня явилась мысль: не хотите ли вы посвятить себя сцене, искусству, театру, стать актрисой?.. В вас горит талант, настоящий актерский талант… Я это чувствую, я это вижу… Нескольких фраз, которые вы произнесли, нескольких жестов, которые вы сделали, достаточно, чтобы признать, что вы уже актриса… Я сочту за великую честь и за великую заслугу перед искусством — стать вашим руководителем, вашим учителем… Слушайте, детка: доверьтесь старому, опытному актеру, искренно любящему театр, — продолжал Арбатов, волнуясь все больше и больше, — поезжайте с моей труппой… Первая пьеса, которую я поставлю в моем театре, будет чудный «Потонувший колокол» Гауптмана, и вы выступите в нем феей Раутенделейн. В вашем успехе я заранее уверен… Да! да!.. Я надеюсь вас подготовить быстро, скоро… Вы будете великолепной феей Раутенделейн!.. Ведь вы как будто созданы для роли лесной феи!..
Ксаня была как во сне. Нежный, отечески ласковый голос говорил ей такие заманчивые, такие светлые речи, что от них приятно кружилась голова, и сердце билось каким-то странным, неиспытанным, острым желанием вырваться на свободу, доказать, что у нее действительно талант.
Фея… лесная сказка… о, как это все сродни ей, Ксане, одинокой лесной девочке, которую зовет на новое поприще этот добрый, с детскими глазами и серебряными нитями в волосах, ласковый человек.
И в то же время глухой внутренний голос шептал ей:
