Ася сама виновата, ее дело — терпеть. Она захлопывает альбом, спокойно говорит Варе:
— Мне пора. Ты не волнуйся, я пойду попрощаться с тетей Анютой.
— В такую даль? — не то удивленно, не то обиженно морщится Варя. — А волноваться мне не с чего. Нравится — пожалуйста, иди.
Степановна отделывается суховатым кивком. Нравится не нравится — Ася идет.
«Золотая голова» — Василий Миронович Алмазов — полгода назад подал одной из наследниц Фомы Казаченкова, приехавшей в его особняк, мудрый совет. Новой власти, стремящейся сохранить, спасти детей в голодной, осажденной крепости, какой стала вся страна, сражающаяся под красным флагом, трудно было отказаться от возможности дополнительно подкормить, выходить хоть какое-то количество ребят. Сестры Казаченковы, имея за плечами давнюю славу благотворительниц, обратились с ходатайством в нужные инстанции. Алмазов подсказал, куда и к кому следует обратиться, попросить разрешения открыть — целиком за счет своих ресурсов — здравницу на тридцать девочек (мальчишек ни в коем случае!).
Предложить властям такой дар, как детская здравница, означало сохранить добрую славу фамилии, а вместе с нею и прекрасный, украшенный кариатидами дом. Это означало сберечь от возможных реквизиций подмосковное «Фомичево» — житницу здравницы, а заодно и семьи Казаченковых; означало получить должность, работу. Валентина Кондратьевна стала директрисой здравницы. Олимпиада Кондратьевна — ее заместительницей. Работать было необходимо хотя бы для того, чтобы не нарушать одну из заповедей нового времени: «Не трудящийся да не ест».
Бывшие владелицы фирмы, взявшиеся помочь большевикам в трудное «недетское» время, успокаивали свою совесть тем, что неуклонно и неустанно заботились не только о телах, но и о душах вверенных им детей. В этом Ася смогла убедиться в первые же минуты своего пребывания в здравнице.
— Ты здесь свободно вздохнешь, вернешься к нормальной жизни, — сказала племяннице жена Алмазова, подводя ее к дому Казаченковых. Затем, войдя в этот дом, шепнула: — Не нервничай, душенька. Посиди, осмотрись. Я поднимусь к хозяевам, а затем, если все уладится, и тебя пригласим.
Ася осталась внизу, в комнате, которую здесь называли холлом, наедине с огромным чучелом медведя, задравшим морду к потолку, расписанному столь торжественно, что он напоминал церковный свод. Асе, однажды побывавшей в доме Казаченковых на елке, этот холл помнился просторным. Теперь он был похож на мебельный магазин; из бельэтажа, отданного под здравницу, пришлось многое вынести сюда. Шутка ли — разместить тридцать кроватей?
Вечерело. Окна комнаты выходили на запад. Большое трюмо пылало тревожными красками неба, полировка красного дерева светилась багрянцем. Ася, храбрившаяся весь день, пыталась и сейчас не трусить, однако, заслышав, что кто-то спускается по деревянной, устланной ковром лестнице, съежилась, забилась в угол дивана.
В холл вошли две девочки — долговязые и некрасивые (трудно блистать красотой, если тебе двенадцать лет, ты худа, бледна, плохо одета и острижена под машинку). «Приютские», — определила Ася, для которой слово «приютские» теперь вовсе не означало «детдомовские». Девочки, держа в руках узелки с вещами, поглядывали на лестницу, поджидая, как получалось из их разговора, тетю Грушу, ту самую старушку в чепце, которая почтительно поклонилась, впуская в дом Асину тетку и Асю.
Прихорашиваясь перед трюмо, девочки заметили отражение Аси и живо обернулись.
— Новенькая?
Ася неопределенно мотнула головой. Тетя Анюта, хотя и надеялась устроить ее сюда, все же опасалась некоторых, как она говорила, формальностей. Здравница была основана с той целью, чтобы девочки-сиротки могли после больницы (после знаменитой Казаченковской больницы) укрепить здоровье, завершить свое выздоровление. Ася же в больнице не лежала, а Казаченковым как-никак приходилось следить за соблюдением правил.
— Здесь хорошо? — в свою очередь, спросила Ася. — Ничего?
— Ничего. Спасибо хозяевам: белье меняют, добавки дают, — сказала одна, та, у которой на правом верхнем веке созревал ячмень.
Другая немного заикалась. У нее получилось:
— Д-да-рят под-дарки при в-выписке.
«Подарки? Ого! Хорошо бы чулки или цветные карандаши!»
— Всем дарят?
Девочка с ячменем подмигнула здоровым глазом:
— Будешь уважать старших, получишь через полтора месяца. При выписке.
Ася промолчала. Неудобно было сказать, что тетка собиралась продержать ее у своих друзей не один срок.
— Ув-в-важай, — подтвердила заика. — Н-не н-на-хальничай.
Обе деловито принялись развязывать свои узелки, чтобы Ася, если у нее чистые руки, потрогала новенькие подарки.
Руки у Аси были чистые, тетя Анюта снаряжала ее старательно, чтобы не стыдно было показаться на людях. Сарафанчик выстиран, выглажен, и сама вымыта с ног до головы. Можете быть покойны! Такими руками, как сейчас у Аси, можно, не нахальничая, хвататься за любой предмет. Что же лежит в узелках?
Поверх какого-то домашнего старья сияли новизной дары Казаченковых. Ася ахнула. Иконки! Пресвятые девы с младенцами, золотые нимбочки вокруг голов. И книжки. Тоже одинаковые!.. Ася полистала «Краткий молитвослов», в котором сообщалось, как оправлять лампаду, как складывать пальцы правой руки для крестного знамения, полистала «Закон божий»… «Новый завет»! Чем же он новый?
Девочки услужливо вытащили из-за пазух подвешенные на одинаковых шнурочках нательные кресты и в придачу к ним крошечные овальные образки, посеребренные, с глазурью.
— Т-тоже п-подарки. Зав-видно?
В холл за Асей спустилась не тетя Анюта, а уже знакомая Асе полная, улыбчивая Василиса Антоновна. Тогда, на елке, она была еще толще и улыбалась еще слаще. Тогда она звалась экономкой богатого дома Казаченковых, теперь заведовала скромным хозяйством здравницы.
Василиса Антоновна не сказала, а пропела:
— Милости просим, маленькая беглянка!
По ее одобрительной улыбке можно было догадываться, как подала Асина тетка ее бегство. Ася вовсе не просила жаловаться Казаченковым на детский дом, она сама не жаловалась, просто сказала тетке, что ей надоело, и ничего больше. Но тетке было необходимо, чтобы Ася понравилась бывшим хозяевам Алмазова. Асе так и было приказано:
— Ты им старайся понравиться.
Сопутствуемая ласковой экономкой, Ася поднялась на верхний этаж, куда, как ей было сообщено, вообще-то сироток не пускали. Еще на лестнице Асины ноздри учуяли приятный, волнующий запах; она не сразу поняла, что сверху тянет ванилью, а подумала — праздником, именинами!
Внюхавшись, Ася решила, что Казаченковым, как однажды и им — маме, Варе и Асе, — сразу по трем карточкам выдали, срезав сахарные талоны, ваниль. Дома-то все отложили для Аси — все три длинных черных стручка. Ей в стакан кипятку опускали дольку ванильной палочки, которая, разбухнув, превращала горячую воду в душистый напиток, и девочка, прикрыв глаза, воображала, что во рту у нее ватрушки, пирожные, невесть что…
На столе у сестер Казаченковых не было пайковой ванили, — им хватало старых запасов, и не только пряностей, а и более тяжеловесных продуктов. На фарфоровом блюде с зубчатыми, словно кружевными, краями красовался румяный, пухлый крендель.
Угощение было приготовлено не для Анны Ивановны, которая явилась в этот вечер нежданной гостьей, а для восседавшего перед нарядной, очень вместительной чашкой священника, такого же седовласого, как и обе хозяйки.
Тетка, раскрасневшаяся от чая, а может быть, и от трудного для нее разговора, сказала Асе каким-то особенным голосом:
— Поздоровайся, душенька… Ну… По всем правилам Анненского института. Поблагодари.
Более или менее по всем правилам, взявшись пальцами за края сарафанчика, Ася присела. Всякий раз вспоминая потом об этом покорном реверансе, она ненавидела тетку, а себя еще больше.
Ася была оглушена и подавлена. Боясь задеть что-либо из дорогих, словно выставленных напоказ вещей, заполнивших верхние комнаты с той поры, как в бельэтаже — прекрасном этаже! — поселились тридцать призреваемых девочек, она в оцепенении опустилась на предложенный ей стул и стала жевать полученный ломтик сдобного кренделя, почти не чувствуя его вкуса. Сигналы тетки, выразительно глянувшей на длинноволосого батюшку и на киот, сияющий драгоценной ризой, Ася восприняла не сразу, а поняв, испуганно вскочила, перекрестилась, как положено перед принятием пищи.
Угощение Асе было подано старшей из сестер, той, на чьей холеной руке поблескивало золотое кольцо. Эта седая дама в черном муаровом платье, мило поигрывая красивым, мелодичным голосом, рассказала, как встретилась у Алмазовых с Асиным дядей в час, когда господь послал ему испытание (при этом она сострадательно взглянула на Асю), и дала ему обещание (здесь уже сама Ася удивленно вскинула глаза) не оставить сиротку, если потребуется.
