— А потом?
— Потом я соврала — сказала, что за мной опять мальчишки придут. Тогда она сразу: ну их, говорит, к чертям, твоих мальчишек, уматывай, говорит.
— И ты умотала?
— Так видишь…
— Она нас боится, — с радостной значительностью заметил Юрка. — И ты совсем не соврала. Мы и вправду могли прийти… Ага ведь, Валерк? Увидели бы, что тебя нету, и — фьють! — прибежали бы, и не одни, а всем классом.
— Ну уж, — недоверчиво улыбнулась Катя.
— В миг бы! И Галину Владимировну прихватили бы. Твоя мать и Галину Владимировну боится, — сказал Юрка, вспомнив подслушанный из-под парты разговор учительницы с Поршенниковой, в котором, по мнению мальчишки, так и сквозила эта боязнь. — Она всех теперь боится. Набедокурила — вот и боится.
И Юрка только сейчас осознал вдруг, почему он в обращении к Поршенниковой ненарочито смел и серьезен — он знал о ней правду. Ту правду, которую она должна таить, уберегать от гласности, почему ей и приходится побаиваться их, мальчишек, и, может быть, даже лебезить перед ними и перед учительницей.
— А после того старуха была у вас? — спросил Юрка.
— Нет.
— А этот, с бородой?
— Тоже нет. Один раз я видела его сумку в сенях, но потом она пропала.
— Надо было кирпичей туда наложить.
— Может, он без тебя приходит? — предположил Валерка.
— Не знаю.
— До этого он часто бывал?
— Часто. Даже вдвоем приходили. А в пасху втроем пришли, считали какие-то деньги, а потом молились.
— Кого-нибудь обворовали, — сказал Юрка. — Вон петуха Валеркиного слопали, а там еще… В пасху, говоришь?
— В пасху.
— Хм.
— Это святой божий день — им много подают.
— Интересно, — протянул Юрка. — Значит, мы тоже вроде сектантов, раз славить ходим?.. Ничего себе!
Над Новым городом вознесся серебристый смерч телемачты. До нее было около пяти километров, но в ночи она казалась ближе, даже ближе бугра, на котором стояла; эта мачта рождала представление, что там, на бугре, раскинулся не жилой район, а стартовая площадка космодрома.
— Кать, а ты сейчас молишься? — спросил Валерка.
— Нет. Зачем, раз не заставляют?
— А мать не заставляет?
— Нет. Она и сама не молится. Там, в городе, где мы собирались, она молилась, а дома никогда не молится. И я не знаю, почему так.
— Получается, что и верит она богу и не верит, — проговорил Валерка. — Но разве можно сразу и верить и не верить? А, Юрк?
— Не знаю.
— Странно.
— Знаете, мальчишки, какие я стихи читала… там? — спросила вдруг шепотом Катя, придержав ребят. Они уставились на ее физиономию, выражавшую какую-то решимость, какое-то торжество. — Таких стихов вы никогда не слышали, их и в наших учебниках нет. Слушайте:
Господь, я бедное дитя,
Я слаб, где сил мне взять?
Тебе служить желал бы я —
Не знаю, как начать…
— Опять про бога, — равнодушно заметил Юрка, ожидавший чего-то иного. — Чепуха.
— А вот, — сказала Катя. — Как это?.. А-а…
То жизни счастья призрак ложный
Всегда кружил тебя во мгле.
И забывал ты, прах ничтожный,
Что ты — прохожий на земле.
— Тоже чепуха, и притом непонятная.
— Я вот тоже знаю стихи, которых нет в наших учебниках, — проговорил Валерка и тут же продекламировал:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Пушкина, Александра Сергеевича. Во стихи!
— Законные, — сказал Юрка. — И еще у Пушкина есть про то, что поповскими кишками передавят царей. Тоже законные стихи.
Они снова медленно двинулись по дороге. Девочка, склонив голову, о чем-то размышляла, затем проговорила, не поднимая лица:
— Я и не говорю, что те стихи хорошие. Я их боялась, а сейчас почему-то не боюсь… Ну, вот и мой дом. — Катя вошла во двор, затворила калитку и некоторое время смотрела через планки на мальчишек. — Ну, вы ступайте.
Но едва мальчишки повернулись и пошли обратно, как вдруг Катя крикнула:
— Юрк! Юрк! — Она выскочила на дорогу и догнала ребят. — Я совсем забыла… Мама меня вчера спрашивала, как, говорит, понравился имениннику подарок или нет, а я только глазами захлопала.
Юрка рассмеялся.
— Ты хоть нашел его? — спросила девочка.
— Нашел. Это книга.
— Хорошая?
— Законная. Вот такая… Только ведь книги положено подписывать: на память тому-то от того-то.
— Ну, я потом подпишу.
— Конечно.
— Когда ты прочитаешь. Ты уже начал читать?
— Нет еще.
— Ну ладно, идите.
На обратном пути Юрка подумал, что эту «Советскую оперу» придется, наверное, перелистать или даже прочитать в ней две-три страницы, чтобы знать, о чем там речь.
Юрке на миг взгрустнулось, но тут он увидел впереди сугроб и живо решил пихнуть в него Валерку, а то он что-то задумался. Да и вообще в последнее время что-то все часто задумываются.
Глава третья
ВАЛЕРКА УЗНАЕТ СЕКТАНТА
У Аркадия близилась сессия. Он стал возвращаться из института поздно, часов в десять-одиннадцать, усталый и нахмуренный.
— Туго, брат, — говорил он Юрке, сжимая себе виски и закрывая глаза.
— Очень туго?
— Порядком. Зачеты, чтобы их…
Когда Аркадий говорил: зачеты, сессия, все понимали, что это ответственно и трудно. Василиса Андреевна готовила вечером что-нибудь повкуснее, специально для него. И, когда Аркадий спрашивал, а что ели они, мать отвечала, мол, то же самое и грозила Юрке, который тыкал себя в грудь пальцем, что и ему надо такого же вкусного.
— Ты еще нахлебник, — говорила она после Юрке.
Мальчишка сердился, но переживал несправедливость молча.
Как-то Аркадий принес лыжи и, поужинав, начал собираться.
— Ты куда, Аркаша? — спросил Юрка.
— Покатаюсь. Хоть проветрюсь немного, а то голова трещит, как арбуз.
— На насыпь?
— На насыпь.
— У! И я пойду.
— Пойдем.
— Ура! — запрыгал Юрка. — А Валерку можно позвать?
— Зови.
— Он тебе не помешает? — спросил Петр Иванович, когда Юрка выскочил. — Может, ты с кем встретиться хочешь?
Аркадий улыбнулся.
— Нет, не помешает.
— А то смотри, я его задержу.
С этого времени, как девять часов, мальчишки были наготове.
О приходе электрички жители Перевалки узнавали по волне собачьего лая, которая катилась от остановки вслед за сошедшими пассажирами. И неизменно, когда эта волна заплескивала двор Гайворонских, хлопала калитка и заявлялся Аркадий.
— Ну, как, архаровцы? — спрашивал он.
— Мы уже! — отвечали ребята и принимались одеваться. Часа через полтора они возвращались. Юрка замертво падал в постель и засыпал, не успев укрыться одеялом.
Как-то в канун Нового года заненастилось. С утра был сильный мороз, а с темнотой подул ветер. Юрка сидел в «келье» Аркадия и, прислушиваясь к шуршанию об окно снежных вихрей, налетавших порывами, думал, что сегодня, видимо, не придется покататься, что Аркадий в такую непогодь придет поздно и что вечер этот для него, Юрки, будет страшно длинным и скучным. Он вздохнул и вышел в кухню.
Над косяком висели клетки. Двенадцатихлопка была дачей, куда птицы поселялись на отдых. Ловил же Юрка своими и больше двух синиц в них не держал, чтобы меньше дрались и меньше разбивали носы.
Синицы спали, обратившись в круглые пушистые комочки. Юрка тихонько подставил табуретку и взобрался на нее. Но как он ни двигался осторожно, птицы пробудились и всполошенно заметались. Этого Юрка не хотел.
— Ну что, глупые, ну что? Кот я, что ли? Я не кот. А хоть бы и кот — нечего бояться, вон у вас какие решетки… Тихо, тихо… Разбрызгали всю воду, да? До утра не получите. Хорошо вам тут? Хорошо. А вот кто на улице, те, наверное, ноги задрали. Слышите, как куролесит за окном?.. То-то. Как зарядит на неделю…
— Не мучь ты их, — проговорила Василиса Андреевна. — Нужна им твоя болтовня.
Юрка вздохнул и сел на табуретку.
Петр Иванович подшивал пим, зажав его между колен. На кистях обеих его рук черной спиралью были отпечатаны следы вара от дратвы. Василиса Андреевна тоже что-то чинила. Их позы, их однообразные движения казались Юрке такими же скучными, как и шорох ветра, как и собственная бездеятельность.
— Да, и еще нас спрашивали, кто чем помогает дома, — проговорил вдруг Юрка.
Сегодня их приняли в пионеры, и он, давно рассказав об этом, вспоминал теперь отдельные моменты.
