Взошла раскаленная луна, и такая светлынь сделалась в тайге, что хоть ищи крючок, оброненный в траву, каждая осинка изнутри светится, фосфором мерцают крылья пролетевших уток; давно ночь, а певчие птицы не могут успокоиться, волнует их яркая луна. Бобр больше не исчезал. Он плавал то с одной стороны плотины, то с другой, неуклюже забирался на нее; сидя на задних лапах, по-стариковски сгорбясь, ловко выжимал на себе шерсть. Выжмет и опять бултыхнется в воду. Стал Боб похныкивать, что-то лепетать да поскуливать, и так жалобно получалось у него! Детский капризный лепет никак не шел большому неуклюжему зверю с медвежьими когтями.
— Это он свою Марфу вызывает из хаты, — сказал гостям Валдай.
— И то верно! Чего она засиделась дома! — заметил художник. — Семеро по лавкам, что ли, у нее или хлебы выпекает. Может, стирку затеяла?.. Пусть погуляет с Бобом, пока еще маленьких нет.
Марфа появилась на середине речки неслышно, поводила белесым носом, что-то пробормотала недовольно и сгинула. А бобр начал кувыркаться, звонко, гулко наяривать широким, коротким хвостом по воде, радостно лепетать и посвистывать. Когда снова выплыла Марфа, Боб с жалобным похныкиванием приблизился к ней — от зверьков разбегались золотистые волны.
Нина прислонилась к плечу Гоши и задремала. Снились ей канадские водопады, крутоносые каноэ, стремительно бегущие с обнаженными индейцами, снились тихие лесные речушки с хатками бобров…
— О, совсем уморилась наша Нина! — посочувствовал Валдай. — Весной день-то как год.
Нина открыла глаза, улыбнулась и снова было хотела поудобнее устроиться подремать на плече мужа. Гоша взял ее, как маленькую, за руку и увел в палатку, помог залезть в тулун — мешок из козлиных шкур, в котором всегда сухо и тепло, — а сам подсел к костру, к Валдаю и художнику.
От росы отяжелели травы и листья, и звезды, словно умытые росой, засветились ярко. В осиновой релке укал дикий голубь, над разгоревшимся костром летал козодой; он садился на тальники и чернел головешкой, поцокивал. Далеко за грядкой тайги, точно гигантским пожаром, освещался край густо-синего неба.
— Город… — задумчиво произнес Владимир; все посмотрели на освещенный склон неба. — Большой город пылает электричеством, а не так уж далеко от него пасутся изюбри, медведи бродят… вот и бобры любовно шушукаются… Город растет, а тут в полной безопасности гуляет дикое зверье. — Долго ли так-то будет, скажи, Валдай? — спросил Владимир.
Егерь собрал обгоревшие палки на самый жар углей. Когда вспыхнул огонь, ответил:
— Людей все больше становится, должны они быть мудрее, душой мягче, тогда лес и жители его продолжат счет своему веку… Зачем говорить? От пустых слов даже пух с тополя не слетает… Ступайте-ка отдыхать, ребята, а я еще посижу, трубку выкурю, бобров послушаю.
Гоша и Владимир легли спать, а Валдай еще долго сидел у слабого костерка, худой и долговечный, сторож звездного неба, тайги и спящих молодых людей.
Вторые сутки как взялся хлестать обложной дождь. Валдай засобирался к бобрам, посмотреть, что они делают с детенышами: сами спасают их или посиживают в хатке да ждут помощи от егеря?
Звал Валдай с собой Владимира, но Гоша с Ниной стояли на своем: «Мы тоже поедем!» Еще чего не хватало! Где-то в тайге на краю гибели бобрята, за них переживает старый егерь, а молодые будут отсиживаться в тепле! Летом дождь не вредный. От сырости и дождя можно укрыться плащами, брезентом, в палатке, а вот от своей совести никуда не денешься. Валдай сдался.
Егерь дал Нине меховую куртку, на ноги чулки из енотовой шкуры, резиновые сапоги с войлочными стельками, сам укутал ее в непромокаемый дождевик и Гоше велел надеть под плащ меховую безрукавку.
Вокруг было непроглядно серо. Нина сидела в лодке нахохленным воробышком, из-под капюшона поблескивали глаза — рада поездке; около нее притулился Алкан. Нина прикрыла его полой дождевика. Когда собиралась на носу Алкана тяжелая капля, он чихал и встряхивал головой. Валдай затолкал в кубрик моторки спальные мешки, котомки, а что не втиснулось, накрыл плотным брезентом и сел поближе к Гоше, канителившемуся с мотором-трещоткой.
Лодка помчалась — захлестались на песок волны, закачалась затопленная осока. Вода и кусты казались Нине нарисованными на матовой бумаге в косую линейку.
К бобрам приехали поздно: в дождь, известно, рано темнеет. Валдай подгребся веслами к плотине и долго вслушивался, устремив взгляд на хатку. Гости ничего не заметили и не услышали, но Валдай сказал, что Марфа и Боб не выводят из хаты маленьких. Значит, маленькие слепые, лежат беспомощными котятами и навряд ли предчувствуют лихие перемены, которые ждут их не сегодня-завтра.
Гоша нарубил ворох дров, плеснул из канистры бензина, крикнул: «Берегись!» — и бросил на дрова горящую спичку. Хлопком вспыхнул огонь, пламя быстро унялось и, когда несмело загорелись дрова, все обступили костер. Художник рассказал, что в Канаде индейцы называют бобров своими младшими братьями, уважают за ум и смекалку. Так неужели на новом месте бобры не догадаются, как спасать-детенышей в половодье?..
Валдай сказал художнику:
— На родине бобров плотины не срывает водой. Смогут ли новоселы догадаться изменить свое жилье, делать, например, норы или балаганы?
Валдай не особенно оберегался от дождя, и, когда снял плащ, рубаха его оказалась мокрой. Одевать запасную он не стал, заметив, что летний дождь полезен не только для трав и деревьев, но и для человека. Недаром в деревнях ребятишек выталкивают нагишом на летний дождь, чтобы побыстрее росли. Валдаю, правда, расти уже некуда, и так издалека его путают с сухой коряжиной, однако погреть кости под парным дождиком можно.
— Что делать с бобрятами, ума не приложу, — беспокоился егерь. Он повернулся узкой сутулой спиной к костру, от рубахи заклубился пар. — Из хатки слепышей не достать: где уж разобрать такую гору хвороста, да еще ненароком придавишь детенышей.
И гости ничего путного не могли посоветовать егерю.
Сварили немудреный ужин, поели в палатке. Пшикал, потрескивал костер. Валдай смотрел на струистый дождь и продолжал о своем:
— Маленьких надо спасать. Оно бы хорошо, приживись на Лавече бобры… С бобрами-то веселее, так, Алкан?
Пес лежал у входа в палатку. Он вильнул хвостом и облизнулся. Валдай вышел к берегу, Алкан за ним и первым делом понюхал воткнутую палку с зарубками. Зарубки уже затопило. В небе никакой отдушины, темно-серые тучи перли от сопок, волокло их по релкам.
— Наяву вижу, Алкан, что творится теперь в лысых сопках-то! — горевал Валдай. — На вершинах ливнем размывает льды, ключи прут в Лавечу, и вода, того и гляди, прихлынет сюда к нам.
Валдай стоял на берегу хмурый.
Всю ночь напролет хлестал дождь — хоть бы осколок звезды блеснул в небе, — и костер залило, в мокрой золе ни одного уголька не осталось. На узкой полосе плотины чернела бобровая хатка, возле нее плавали кругами бобры.
— Хватит ждать, когда бобров осенит, как спасать детенышей! — возле Валдая очутилась Нина. — Мужики! Вылазьте из палатки! — закричала она. — Потом выспитесь.
Гоша и художник быстро пришли на берег, кутаясь в дождевики, беспокойно спрашивали: «А что? Где бобры?..»
Да чего ждать! Надо нырять под плотину, искать заход в избушку, — решительно сказал Гоша и потрогал рукой воду. — Теплая, как в ванне. Чур, я первый ныряю!..
Нет уж, придется мне, — не без тревоги сказал художник. — Я среди вас самый здоровый.
Валдай послушал спор гостей, благодарный за их отзывчивость, и сказал:
Гошу я не пущу в воду. Пускай бобры пропадут, но не пущу нырять Гошу. А ты, Володя, верно, крепкий и сильный, однако и тебе не нырять. Ты дна не достанешь ногами, тебя и затащит под плотину. Течение стало быстрое. Выходит, один я должен искать лаз в бобровую хатку. Если и загрызут меня бобры или в корягах застряну, так не обидно: я прожил свое, детей вырастил… — В голосе Валдая слышалась улыбка.
Гости непримиримо зашумели: стыдно будет им, мужчинам, если старик станет нырять в речку.
В потемках Лавеча казалась Нине широкой и глубокой. Электрический фонарик тускло освещал ближние мокрые кусты, они виднелись неуклюжими, словно завернулись во что-то грубое и блестящее; в узкой полосе света появлялись хлопья пены, бились об лодку, дождь на свету — белые наискось натянутые нити. Плотина выгнулась дугой, грозясь разорваться под напором воды. Марфа и Боб плавали поблизости, угрожающе фыркая и вереща, нахлестывали хвостами, злились на подплывающую к плотине лодку.
Валдай стал снимать рубаху.
— Я ныряю! — настаивал Гоша. — Ты, Валдай, попробуй воду: не вода, а парное молоко!..
— Разрешите мне, — просился и художник.
