— Я вот все хочу спросить тебя. Странная у нас судьба, ты не думал? Работаем, вроде делом занимаемся, а как настоящее начинается, мы уже не нужны. Давайте в сторону! Вроде домработницы — обслуживаем…
Мы с Сашей, заляпанные с ног до головы грязью, толкали нашу машину. Минометная бригада прибыла, расположилась на привязанных нами позициях, и мы уже тронулись в путь.
Холодно-холодно, но на дорогах к Одеру грязь непролазная. Машины приходится тащить на себе. Земля разворочена гусеницами и колесами, бомбами и снарядами, сапогами солдат и ногами лошадей. Все движется туда, к Одеру, где взлетают в небо сигнальные ракеты, где стучат топоры саперов, заранее готовящих переправы, где раздаются истеричные пулеметные и автоматные очереди по нашему берегу — немцы явно нервничают. Войска и техника идут и ночью и днем, чего раньше не было. И хотя вражеские «мессеры» нет-нет да и жужжат над нашими дорогами, снижаются до бреющего и строчат по колоннам; хотя бьет немецкая артиллерия и все чаще среди наших солдат появляются переодетые власовцы и бандеровцы; то на ходу, а то и присев на минутку к солдатскому котелку, балакают о том о сем, вздыхают и как бы между прочим расскажут о новом страшном немецком оружии, которое, мол, еще даст о себе знать в последнюю минуту войны, о чем сам Гитлер заявил на секретном совещании; и хоть это, возможно, так, поскольку, говорят, одна такая штука весом в семь с половиной килограммов повергает в прах все на участке в шестьдесят четыре квадратных километра, а столб огня от взрыва достигает высоты в четырнадцать километров, а самое главное — даже от ожога, самого легкого, человек умирает страшной, мучительной смертью, а если и выживает, то все равно умрет позже… — несмотря на это, солдату, прошедшему ад, огонь и медные трубы, солдату, которому и сама смерть слаще фашистской неволи, все нипочем.
После очередного налета встанет он из грязи, кое-как шинелишку отряхнет, похоронит-пожалеет убитого, перевяжет раненого, вздохнет:
«Пронесло, значит…»
А то и байку о новом оружии послушает всерьез, даже поохает, потом встанет, ложку оближет, в сапог спрячет и, на дорогу взглянув, заметит:
«Прет и прет… В открытую прет при свете божьем. И верно, наша силушка сильнее ерманской!»
Деревня Домбзен, в двух километрах от Одера, где мы остановились на сей раз, забита до отказа. До немцев рукой подать, а тут на улицах и во дворах сутолока, кутерьма, все есть — вплоть до гармошки и заграничного аккордеона, до лирических сцен у фронтовой прачечной и у батальона связи.
На окраине разместилась артиллерия, и мы, выскочив из машин, сразу пошли в дело. Важен темп: через час орудия должны приготовиться к бою.
Артподготовка началась прежде, чем мы успели дать координаты последней гаубичной батарее. Саперы уже наводили переправы на покрытом льдом Одере. От огня нашей и вражеской артиллерии на реке взломало лед, и он двинулся, сметая переправы. Первые два танка ушли под воду. Минутная суматоха, и вот уже на берегу появились понтоны. Их установили за рекордный срок, а какой-то пожилой солдат даже вбил на берегу столбик с заранее подготовленным указателем: «Река Одер».
— Ребятки, вот это сервиз! — весело произнес Володя, когда мы приблизились к переправе.
— Слушай, он неграмотный, разве так говорят? — шепнул мне Вадя. — Поправить вроде неудобно…
Вадю опередил Саша:
— Я вот все хочу тебе сказать, Володя… Ты не произноси, пожалуйста, слов, смысла которых ты не понимаешь… И даже ударение не знаешь, где ставить…
Соколов так и не стал комбатом вместо отправленного в госпиталь Бунькова. Почему наш лейтенант остался командиром взвода, а комбатом был назначен новичок — младший лейтенант Заикин, мы не понимали. Но выяснять было не у кого. У самого Соколова не спросишь. У командира дивизиона — тем более…
Младший лейтенант Заикин оказался человеком тихим и вполне сносным. То ли он сам чувствовал неловкость своего положения перед ранее служившими в дивизионе офицерами, то ли просто в силу скромности своей был обходителен и предупредителен, но он советовался по каждому поводу с Соколовым и другими командирами взводов и был предельно внимателен к солдатам. Поэтому, когда Саша как-то поинтересовался у меня: «Я вот все хочу спросить, как ты думаешь — наш новый комбат приличный человек?» — я без запинки ответил:
— По-моему, да.
И действительно, у меня не было никаких оснований думать о младшем лейтенанте Заикине худо. Тем более Буньков жив, поправляется и, значит, рано или поздно вернется в батарею.
— А ты как думаешь? — спросил я Сашу.
Саша в последние дни выглядел довольно забавно. Во время артподготовки на Одере он потерял очки и ходил какой-то если не растерянный, то смущенный. Он плохо видел без очков и вместе с тем не хотел показывать этого: работы было много, особенно юго-восточнее Бреслау. Правда, лейтенант Соколов сказал Саше, что в таком большом городе, как Бреслау, наверняка удастся срочно заказать новые очки. Но этому пока не суждено было сбыться. Окруженный Бреслау не сдавался. Город горел сотнями пожаров, вспыхивал взрывами бомб и снарядов, но упорствовал. Уже не первый наш парламентер, выходивший с белым флагом к вражеским частям, расположенным в городе, расстреливался в упор гитлеровскими автоматчиками.
Мы торчали на юго-западной окраине Бреслау добрых две недели, когда я узнал наконец, что Наташа где-то рядом. От нее не было писем. Вернее, одно — короткая записка, из которой трудно было понять что-нибудь путное. Я писал ей сам, и вдруг в районе бывшего фиктивного аэродрома немцев встретил ее подружку по политотделу и услышал:
— А она тоже как-то искала тебя…
Не успел вернуться к своим (думал, может, отпрошусь?), как меня вызвали в штаб дивизиона.
— Есть срочное задание. Вот тебе. — Майор Катонин протянул мне трофейные блокноты. — Берите мою машину с лейтенантом Соколовым и отправляйтесь в Лампенсдорф, а потом в Поршовиц. Это там, где мы были. Зарисуешь схемы обороны немцев на Одере. Вернетесь, перенесешь на кальку. Учти, я тебе доверяю, тебе! Это очень важно. Понял?
«Учти, я тебе доверяю, тебе!» Эти слова командира дивизиона почему-то не выходили у меня из головы. Может быть, потому, что мне доверяют, и я был горд и счастлив! Наверно, потому, и все же было что-то еще…
«Я… Тебе…» Почему только мне? А разве другие ребята у нас хуже? Нет, что-то здесь не то…
Доверие. Не просто доверие, а доверие к человеку. Помню, когда-то отец мне говорил: «Я тебе доверяю…» И я был горд, не задумываясь над его словами, ибо тогда все было ясно и просто в них. И еще я где-то слышал: «Надо ребятам доверять!.. Доверять и проверять, конечно. Но доверять обязательно!» А-а, это было еще в Ногинске, в школе АИР. Это слова Бунькова. А потом еще другие: «Людям надо доверять. Всем… И не только детям». Кто же это говорил, когда? В Доме пионеров? Но ведь это не слова Веры Ивановны. Нет, это слова Соколова, кажется. Да, точно, Соколова! Помню, помню, в медсанбате, только все это было в каком-то сне, бреду… Тогда, под Новый год…
Какое это хорошее слово — «доверие»! Сколько радости оно приносит человеку! И вообще всем людям!
Не будь у нас в этот вечер комсомольского собрания, я сразу бы вырвался хоть на пяток минут в «хозяйство Семенова». Но собрание Саша назначил на 18.00, и повестка дня его была обязательной: «О роли комсомольцев дивизиона в боях за окончательное овладение г. Бреслау». Этот «г. Бреслау» порядком надоел всем нам, и, уж коль скоро он попал даже в повестку дня нашего собрания, мы понимали: видимо, готовился решительный штурм.
Это было первое комсомольское собрание со дня нашего приезда на фронт. Девяносто девять процентов солдат нашего дивизиона — комсомольцы. Если к этому добавить девяносто пять процентов офицеров-комсомольцев, то легко понять, почему на собрание пришел почти весь дивизион. Лишь те немногие люди, что находились в нарядах, не участвовали в собрании да те, кто лежал в госпиталях и медсанбатах.
Саша Баринов открыл торжественное собрание, которое проходило в авиационном ангаре, и, дабы не волноваться более, чем положено, сразу же предоставил слово командиру дивизиона. Майор обрисовал обстановку под Бреслау. Он сообщил, что взятие этого города поможет штурму фашистского логова — Берлина, и бегло рассказал о задачах каждой батареи и взвода.
Все всё понимали, и говорить, по существу, было не о чем. Для порядка три комсомольца выступили, поддержали речь Катонина во всех ее тезисах и добавили свое:
— Мы готовы!
И тут, когда собрание, казалось, уже пошло на убыль, с места раздалась робкая реплика нашего комбата — младшего лейтенанта Заикина:
— А скажите-ка, товарищ комсорг, как вы считаете: все ли в порядке у нас сейчас в дивизионе по части морали?
Саша, к которому относился вопрос, поправил на носу отсутствующие очки и посмотрел растерянно не в зал, откуда прозвучал голос Заикина, а на сидевшего рядом с ним майора Катонина. Командир дивизиона то ли не слышал вопроса, то ли вообще не понял, о чем идет речь, и, в свою очередь, удивленно посмотрел на Баринова.
