Уже рассветало. Бабушкин тряпкой тщательно стер железную пыль с решетки. Подмел пол возле окна.
— Безнадежно! — повторил студент. Он теперь лежал под одеялом, но все еще не мог согреться. — Как же мы не учли?! Утром ведь обход. Посмотрят на решетку — а там надпил…
— Не заметят! — сказал Бабушкин.
Взял кусочек хлеба, размял и мякишем, как замазкой, затер надпил.
— Все равно видно. Прут-то черный, а хлеб…
— Подкрасим, — Бабушкин плюнул на ладонь — руки у него были грязные: всю ночь пилил — и грязью замазал мякиш в надпиле.
Утром, во время очередного обхода, надзиратель ничего не заметил.
«Только бы не стал проверять решетку», — подумал Бабушкин.
Он знал: иногда тюремщики вдруг устраивают «концерт»: ударят по решетке молотком и слушают. Звук должен быть чистый, долгий. А если решетка надпилена — звякнет надтреснуто, глухо.
«Да, риск, — подумал Бабушкин. — Но разве бывает побег без риска?!»
Студенту он не сказал о своих опасениях. Исай и так слишком волновался.
Вторая английская пилка прослужила также лишь одну ночь.
— Так я и знал! Так я и знал! — опять нервно забегал студент. — Две пилки — на два прута! Безнадежно!
«Да, скверно, — подумал Бабушкин. — Осталась одна пилка на шесть прутьев…»
Но студенту он сказал:
— Ну что ж! Понадобится — ваша невеста еще инструментов принесет. Она же у вас деловая.
А сам подумал:
«Пока мы ей сообщим, что нужны пилки, да пока она принесет… Сколько дней потеряем! А если тюремщики в это время устроят проверку?..»
Третья пилка, самодельная, держалась дольше других. Миновала ночь, и вторая, и третья…
Исай, стоя на часах у двери, возбужденно шептал:
— Только бы не сломалась! Миленькая! Голубушка! Только бы выдержала!
А на рассвете, когда Бабушкин кончал работу, Исай хватал у него пилочку, любовно оглядывал ее — и казалось, сейчас даже расцелует.
Наконец, оставалось разрезать последний прут.
Исай не дыша глядел на тоненькую, гибкую пилочку. Неужели выдержит?!
Всю ночь трудился Бабушкин. Пилит, а сам нет-нет да и вспомнит, как четырнадцатилетним пареньком отдала его мать в торпедные мастерские. И как учили его там слесарить. Пригодилось…
Пилка не подвела. Своя, самодельная, оказалась хоть куда.
И вот кончилась восьмая ночь. Все восемь прутьев были перепилены. Теперь в нужный момент отогнуть их кверху — и путь на волю открыт!
Камера находилась в первом этаже. За окном — пустырь, обнесенный плотным забором. Круглые сутки по пустырю, всегда одной и той же протоптанной дорожкой, размеренно, неторопливо шагал часовой. Узники уже выверили: весь маршрут его из конца в конец пустыря длится немногим меньше двух минут.
Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна — под ним как раз мусорный ящик, украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры. А там уже будут наготове фальшивые паспорта, деньги. Взять их и покинуть Екатеринослав.
Двадцать третьего июля все было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно. Студент нервно расхаживал по камере.
— Так я и знал! Так я и знал! — судорожно шептал он. — Что-то случилось!
Сидеть в тюрьме никогда не сладко. А с подпиленной решеткой — каждый день превращался в муку. Ведь в любую минуту тюремщики могут обнаружить надпилы. Подготовка к побегу. За это — каторга!
— Бежим сами, — лихорадочно предложил Исай.
— Бежать не фокус! — сказал Бабушкин. — Скрыться — вот задача! А так изловят в тот же день. Надо ждать. Городскому комитету виднее…
Прошел день, ночь… Потом еще день. И еще ночь. Сигнала с воли все не было.
Ночью Бабушкину не спалось. Снова и снова виделось ему: вот он бежит из тюрьмы, вот пробирается за границу, разыскивает Ленина. Как там дела в «Искре»? Бесперебойно ли выходит газета? Это сейчас главное. А второй съезд? Как идет подготовка к нему? Съезд необходим. Считается, что партия уже создана. Но на деле это не совсем так. Надо сплотить наши разрозненные группы.
Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел.
У Исая зубы стучали, как в лихорадке.
— Бежать! Немедленно бежать! — взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. — Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать!
— Нет, — сказал Бабушкин. — Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли.
Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта «замазка», высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться.
Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым.
Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было.
— Значит, следующий раз будет, — как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли.
Студент беспокойно метался по камере.
— Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, — возбужденно шептал он. — Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру — и конец!
Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости.
— А может, в передаче была записка? — тревожно шептал студент. — И на досмотре обнаружили? А?
Бабушкин расставил на листке бумаги, разграфленном на клетки, маленькие шахматные фигурки.
— Сыграем?
Студент даже остановился от удивления.
— Кто-то из нас сошел с ума — я или вы! — возмущенно воскликнул он. — Тут сердце леденеет! А вы…
Он нервно смешал фигуры и ничком бросился на нары.
— Все будет хорошо! — успокаивал Бабушкин.
Сам он тоже тревожился.
«А вдруг у нас устроят „концерт“?»
Эта мысль преследовала его по целым часам, мешала спать ночью. От нее было никак не отделаться.
Но студенту Бабушкин ни слова не говорил о своей тревоге.
…Прошел еще день и еще один день.
Утром в камере вновь появился Чикин вместе с надзирателем. Начальник участка сам обшарил нары, заглянул даже в парашу. Потом подошел к окну.
«Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц. — Вон мякиш отстает…»
Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.
— Крысы, стервы, так и рыщут по корпусу. Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным.
«Надо, чтоб этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то каюк! Но как? Как вытурить его?»
— Какие там крысы? — грубо сказал Бабушкин. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!
Горовиц похолодел.
— Шутник! — пробормотал начальник участка. Он больше не обшаривал камеру и ушел.
Вечером принесли передачу.
— Теперь или никогда! — сказал Горовиц. — Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки!
Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Швырнув продукты на стол, студент прижался горящим лицом к холодной каменной стенке камеры.
— Поберегите нервы, юноша, — строго сказал Бабушкин. — Закройте «глазок».
Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Пусто.
Ветчина была завернута в газету, насквозь пропитавшуюся жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек — проколов иголкой — в середине некоторых букв? К сожалению, ничего…
Оставался последний из присланных продуктов — маленькая баночка с вишневым вареньем.
Бабушкин посмотрел баночку на свет, взболтал ее — не плавает ли там что-нибудь, кроме вишенок? Нет, только ягоды.
И вдруг Бабушкин вспомнил! Ему когда-то рассказывали, как в Питере передавали в тюрьму особо важные записки…
— Ну, Исай, — радостно сказал Бабушкин. — Смотрите. Сейчас получите записку.
Исай встрепенулся.
Бабушкин слил густой сироп из банки в жестяную миску, которая служила узникам тарелкой. Лил и тщательно наблюдал, чтобы ни одна вишня не проскочила в миску вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал «снимать пробу». Брал вишенку и клал ее в рот. Зубами нащупывал косточку. Выплюнет косточку, а ягоду проглотит. Потом другую так же обследует: на месте ли косточка?
