Кади стояла во дворе рядом со своей замшелой яблоней и глядела вслед заходящему солнцу.
— Хорошая будет погода, — сказала Кади, войдя в дом, и принялась солить рыбу: прежний засол уже подошел к концу.
На донышке бочонка оставались только жижа и какие-то ошметки — горькие и ржавые, их уже невозможно было есть.
Саале сидела на краю постели, сложив руки, и рассматривала висящие над комодом фотографии. Она и раньше глядела на них, но бездумно.
Это были портреты мальчишек.
Один сидит по-турецки на земле, зажав в ногах футбольный мяч. Другой, в кепке, напоминавшей огромный гриб, стоит в лодке, а ворот рубашки отложен на пиджак. Третий был снят на фоне развалин Ракверского замка, в брюках гольф и черных чулках, как у городских мальчишек. Одну руку он держал в кармане пиджака.
Здесь же рядом фотография, снятая в ателье: на фоне нарисованных колонн и занавесок с кистями сидит в плетеном кресле пожилая тетушка, у которой прямо от подбородка до живота спускается кружевное жабо, похожее на винтовую лестницу. У тетушки упрямое лицо сильной и простой деревенской женщины и гладко зачесанные волосы. Около нее стоит мальчишка с густой челкой, большим галстуком-бантом в горошину и в бархатном костюмчике, штанишки которого пристегивались на пуговицах к блузе. У него еще более упрямое лицо, и он еще более не в настроении, чем пожилая тетушка. Казалось, он вот-вот покажет язык.
Здесь еще висели снимки самой Кади и ее мужа. Кади носила тогда короткие завитые волосы и белый воротник на платье с глубоким вырезом. У мужа было хитроватое лицо шутника, и казалось, что все свои лучшие шутки он хранит за усами.
Саале прожила в обществе этих фотографий уже несколько недель. Сегодня она спросила:
— Это твои сыновья?
Кади укладывала в бочонок последний слой салаки. Она была немного изумлена: до сих пор Саале ни о чем у нее не спрашивала и ничего не пыталась узнать.
— Погибли все. Три сына на фронте, одного в Германии, в концлагере, убили. Мужа местные нацисты застрелили, тут вот, на самом пороге. Прямо у меня на глазах, — сказала Кади.
Саале перевела взгляд на порог. Там, возле двери, стояло сейчас блюдечко с молоком.
Саале пожалела, что разбередила чужие раны. Сама она не хотела бы говорить о смерти своей матери. Поэтому теперь она решила утешить Кади.
— Так пожелал господь, — сказала Саале мягко. — Всевышний часто заставляет нас нести груз, чтобы испытать нашу веру.
— Значит, для того, чтобы испытать мою веру, он поставил под пули моего мужа и сыновей? — спокойно спросила Кади.
— Нельзя роптать на господа.
— А зачем ему испытывать мою веру, если сам он меня создал, сам, по своему желанию сделал меня такой, какая я есть?
Теперь уже ни Кади, ни Саале не были больше спокойны.
— Не говори так. Ты можешь прогневить бога, — просила Саале.
— Страшнее того, что случилось, не может быть.
На лице Саале появились красные пятна; собираясь ответить, она открыла рот, но ничего не сказала и скрылась в своей каморке. Кади вынесла в сад на шест сушиться корзинку из-под рыбы, потом сама подошла к девушке, села рядом с ней на кровать и спросила:
— Ты давеча хотела еще что-то сказать?
— Ничего. Только то, что, попав в пустыню, народ иудейский роптал на свою судьбу. И бог, который до этого кормил их манной небесной и поил ключевой водой, разгневался и наслал на них огненных змей, и они перекусали весь народ. Вся пустыня огласилась стоном и воплями, и только тогда, когда люди в молитве обратились к богу, всевышний сжалился и простил их.
Кади успокаивающе положила руку Саале на плечи.
— Бедные, несчастные, — произнесла она в ответ на слова девушки. — Я-то даже мухи не обижу. Но когда насылают на людей огненных змей…
Дальше Саале почувствовала толчок локтем и в недоумении поглядела на Кади. Та кивнула в сторону большой комнаты.
Девушка увидела, как там через порог перебрался ежик и сунул нос в блюдце с молоком.
Ми́ку, шельмец, был таким точным, что появился минута в минуту. Если иногда ежик не обнаруживал в обычное время молока, он сердился и фыркал.
Колючий клубочек ел с величайшим удовольствием, и на лице Саали появилось выражение детской радости. Сначала оно было только в ее глазах, но потом что-то затрепетало и в уголках рта, растянувшихся в улыбку.
Целыми днями чайки неподвижно сидели на гребне крыши дома Кади. Сама Кади была очень оживленной и взметывалась, словно весенняя рыба. Такого большого улова, как нынче, тут еще никогда не бывало. Кади считала, что, если верить приметам, этот последний шторм должен дать еще рыбы.
Но возбуждение Кади оставляло Саале совершенно безразличной. И радости Кади от того, что на ее яблонях уже набухли почки, Саале тоже не разделяла. Саале не умела наблюдать природу, как Кади. Весна всегда означала для Саале прежде всего то, что они с мамой должны мыть многочисленные большие окна молитвенного дома. Летом было хорошо, можно ходить налегке, в платье. Осень приносила заботы о дровах и картошке, начинались занятия в школе. А зимой в холода было трудно сгребать снег.
Когда, после смерти матери, Саале недолгое время работала в детском саду, ее удивляло, что осенние кленовые листья доставляли так много радости малышам. Саале, когда она училась в младших классах, тоже приходилось собирать осенние листья, но только потому, что учительница велела рисовать их или засушивать.
Однажды в вечерних сумерках, выйдя на можжевеловую поляну за овцой, Кади встретилась с матерью милиционера Хельменти́ной, у которой тоже была овца на привязи. Они разговорились, и Кади осведомилась о новостях.
— Ничего нового, — покачала головой милиционерша Хельментина, потому что если Кади имела в виду воровство и убийства, то уж бог знает с каких времен не зарегистрировано ни одного. В магазине будто бы устроен такой потайной звонок, который начинает звонить и бить тревогу уже только при одной плохой мысли.
В свою очередь, Хельментина хотела знать, почему дальняя родственница Кади не показывается на люди, уж не больна ли?..
— У каждого свое, — уклончиво ответила Кади. — Ей надо прийти в себя.
— И на работу она не ходит… — попробовала с другого конца Хельментина-милиционерша.
Но Кади сказала неохотно:
— Успеет еще.
Овца подтолкнула ее сзади, и Кади успокоила животное:
— Сейчас пойдем!
Ветер взбивал в пену гребешки волн и вдруг так разъярился, что начал пригибать к земле можжевельники. Интересно, эта длинная пелена туч, протянувшаяся с запада на восток, снова нагонит дождь или нет?
Но мать милиционера считала, что на сей раз, пожалуй, пронесет так. И в самом деле, лишь немного покапало, будто собака помочилась на камни.
В среду случилось происшествие. Кади сидела в качалке и, читая песенник, спросила у Саале, почему теперь пишут так мало стихов для души и сердца. Саале сказала, что не знает, ведь она светских стихов не читала, кроме тех, что задавали в школе, да и то теперь ни одного не помнит. Зато Кади знала много песен и стихов и жаждала все новых и даже иногда пробовала сама сочинять.
В этот момент на дворе залаяла собака. Громко и яростно. Кади удивилась, но отложила книгу и пошла выяснить, в чем дело только тогда, когда лай стал совсем яростным. Открыв дверь, она обнаружила по другую сторону порога вместо большого пса маленького толстенького щенка с бестолковыми глазами. Он стоял и крутил коротеньким хвостиком.
Кади засмеялась, всплеснула руками и не могла на него налюбоваться.
— Сам такой крохотный, а голос-то какой злой, — сказала она, отнесла щенка в качалку и, приложив палец к губам, подала Саале заговорщицкий знак, призывая к тишине.
Затем Кади, крадучись, приблизилась к двери и неожиданным толчком распахнула ее.
— Ага-а-а! — победно воскликнула Кади.
— Отпусти, — клянчил Танел, которого она сильно ухватила за ухо.
Саале сейчас же скользнула в свою комнату и прикрыла дверь. Но она очень хорошо слышала, как Кади и этот верзила в вязаной шапочке с помпоном смеялись.
Саале долго не выдержала и следила за ними в щелочку, приоткрыв дверь. Танел разлегся на полу и играл со щенком. Парень дразнил его, а щенок с ворчанием скалил крохотные клыки, отбивался лапкой и — плюх — шлепался задом. Это было так забавно, что Саале рассмеялась.
И сразу все стихло.
Затем Танел сказал:
— Я думал, что вы давно уехали обратно в город.
Саале не знала, что ответить.
А Танел уже заглядывал в дверь, держа щенка под мышкой.
— Мировой толстяк, верно? — спросил он.
Саале кивнула.
Глаза Танела бродили по комнате. В этом доме он бывал сызмальства и знал здесь каждую вещь, содержимое любого ящика и шкатулки, все места от чердака до погреба. Казалось, он ожидал увидеть что-нибудь новое, чего раньше не было. И он заметил на комоде стеклянный шарик.
