Письма были симпатичные, и я сказал себе: «Эвальд, могло быть хуже!» (Моя мечта о жизни в саду, должен честно признаться, и без Тома оставалась мечтой. Я сунул ее в нижний ящик стола до следующего лета.)
За неделю до каникул из Англии пришли два нежно-фиолетовых письма. Одно — родителям, другое — мне. Я сразу узнал мелкий, круглый почерк Тома.
В письме родителям было несколько вежливых слов по-немецки, таких вежливых, будто их диктовал кто-то из взрослых. Мое письмо тоже было кратким. На фиолетовом листке бумаги была приклеена овальная фотография черноволосого красивого мальчика и написано: «Это я (чтобы ты знал, кого ждешь)».
Сестра — она уже помирилась с Иреной Тушек и надевала наушники, только слушая пластинки,— нашла его милым. И глубоко вздохнула: «Как жалко, что ему только тринадцать. На пару лет постарше — другой разговор. И лето было бы приятным».
Я напомнил, что ей и самой-то всего пятнадцать, разница невелика. В кругу наших знакомых есть пары, где жены как раз на два-три года старше мужей. И счастливы. Но, увы, сестру интересовали лишь восемнадцати-девятнадцатилетние парни.
— Вальди, женщины развиваются раньше. Сверстники нам кажутся детсадовцами...
Тем временем мама готовилась к приезду Тома. День ото дня все стремительней. Каждое третье сказанное ею теперь слово было «Том». Появилась чашка с надписью «Том». «Чтобы он чувствовал себя, как дома»,— сказала мама (у всех нас были именные чашки).
Моя комната подверглась генеральной уборке. Возле стенки у меня стоит прозрачный, в голубую полоску ящик из овощного магазина, четыре метра длиной и метр высотой. Там хранился всякий хлам. Мама так прибралась в этом ящике, что он удлинился на два метра и вырос тоже на два.
Два оставшихся метра стены теперь занимала принесенная с чердака старая кровать, выкрашенная мамой в голубой цвет. Еще она приволокла из магазина голубую тумбочку и голубую же ночную лампу. Половина моей одежды (зимние вещи) перекочевала в прихожую, чтобы было куда поместить вещи Тома. Из чулана приволокли старый кухонный стол, покрасили в голубой цвет и водворили возле окна.
— Чтобы у Тома был письменный стол,— сказала мама.— Он много читает, говорит госпожа Штолинка. А кто много читает, тот много и пишет!
Не могу сказать, что мамины старания приводили меня в восторг.
Каждое утро и вечер отец спрашивал, ответил ли я «своему новому другу» на его любезное письмо. Я не считал нужным отвечать, но отец так приставал, что пришлось.
Мое письмо в Лондон было дурацким. Его мне продиктовал отец. Он вынул из семейного альбома прошлогоднюю фотографию, на которой было облачное небо и указатель горных вершин. Мы были там тоже. Одетые в куртки и тирольские шляпы. Папа и мама стояли, прислонясь к указателю, у них в ногах торчал я.
Папа приклеил фотографию на листок бумаги, а я должен был всех пронумеровать и внизу подписать:
1 — my father (мой папа),
2 — my mother (моя мама),
3 — that's me! (а это я сам!).
(My sister Sybille, called Bille, was taking us up, that is the ground, why you can not see her!)[1]
Со зверской физиономией писал я под диктовку эти глупости. Сам себя уговаривал: если папочка думает, что силен в английском, пусть остается в заблуждении...
Отец продолжал: «Dear Tom, we are all glad to meet you next week on Sunday. We have everything prepared for you. We hope that you will feel very well by us. Your friend Ewald and his parents and sister!» [2]
Боясь, что Билли войдет в комнату и убедится в смехотворности папиного английского, я поспешил сунуть свою писанину в конверт. Билли не так сдержанна, как я: она стала бы хихикать. Папа бы обиделся, а мне пришлось бы писать все заново.
До воскресенья не случилось ничего примечательного. Разве что мой день рождения... Впрочем, мои дни рождения достойны упоминания хотя бы потому, что я никогда не получаю радости от подарков. На этот раз папа подарил мне стопку книг (по астрономии, о расщеплении ядра, четыре тома про растения, книгу о родине и наскальной живописи). Мама преподнесла летний костюм (младенчески голубой, в белую полоску, выдерживающий машинную стирку). От бабули я получил шесть трусов и маек (большего, чем я ношу, размера), от бабушки — шесть пар носков, на два размера меньше, чем надо (она забывает, что я расту и прошлогодние башмаки мне уже не годятся).
Научные книги, прямо скажем, мне безразличны. Костюм — неважно какого цвета. Носки и белье для меня — просто мусор. Зато подарок Билли, признаюсь, меня обрадовал. Она подарила каталоги всех известных бутылочных этикеток. Билли купила их у Ирены Тушек, испытывающей в данный момент жестокий финансовый кризис. Но и от этого подарка было немного не по себе. Он наводил на размышления, На каждой второй странице каталога стоял жирный штамп: «Оскар Тушек». Так зовут брата Ирены. Может, этот Оскар подарил каталоги Ирене или по той же, что и она, причине продал их? Можно ожидать, думал я, прихода к нам смущенной Ирены, потихоньку стянувшей эти каталоги у брата и теперь умоляющей их вернуть, а то ей дома зададут жару. Но это только догадки.
Да, еще... До наступления знаменательного воскресенья мы получили табели. Папа нашел их нормальными и подарил Сибилле за каждую пятерку десять шиллингов, за четверку — пять; мне — по той же таксе, оговорившись, что он в принципе против поощрения деньгами, но поскольку все так делают, то не хочет быть исключением.
Мама печально взглянула на мою тройку по английскому и тихо вздохнула. А табель Сибиллы ее разозлил. Там были круглые пятерки и только по рисованию — четверка.
— Это несправедливо! — закричала она. — Настоящая подлость! Учительница рисования что-то имеет против тебя. Подумать только — так испортить табель!
Должен признаться (да и она сама с этим согласна), у Сибиллы никаких способностей к рисованию. Какого труда стоит ей каждая линия! Да еще после всех усилий эта линия выглядит как полоска меха: вся в мелких штрихах. Так что четверка для Билли — просто подарок.
Я заметил, у Билли испортилось настроение. А мама продолжала:
— Осенью пойду к учительнице рисования и спрошу, что она имеет против тебя.
— Не смей! — закричала Билли, — не будь смешной!
— Нет, посмею! — упорствовала мама. — По такому смехотворному предмету иметь четверку! Возмутительно! Она портит табель!
Билли так и подскочила:
— Ты ненормальная. Трясешься над пятерками, как шаман над резиновыми галошами! — и выскочила из комнаты.
Мама удрученно посмотрела на меня. Ее лоб сморщился, губы дрожали.
— Что она имела в виду? При чем тут резиновые галоши?
Я пожал плечами и сказал, что не понял последних слов Билли. Лицо мамы разгладилось, уголки губ поднялись, и ока проговорила почти мягко:
— Понимаешь, Эвальд, она рассердилась, потому что сама недовольна четверкой. Только не хочет этого показывать. Из гордости. Но я знаю Билли! Поверь мне, она честолюбива!
В такие минуты мне жаль маму. Так не понимать происходящего! Бедная она, бедная!
В знаменательное воскресенье, второе после окончания учебного года, все шло кувырком. Мы получили подтверждение — Том прилетит в 15 часов 10 минут. Родители решили за ним отправиться в 12 часов. То, что они отвели целых три часа на дорогу, не означает, что мы живем в сотнях километров от аэропорта. Просто они ужасно непунктуальны. Они всегда являются слишком рано. А для меня быть непунктуальным — значит приходить раньше срока или после него.
Было решено взять с собой Петера Штолинку, чтобы Том сразу же увидел знакомое лицо и не чувствовал себя одиноким.
Пунктуальные люди решили бы так: 15 минут — до дома Петера, 5 — на то, чтобы тот уселся в машину, и 45 — до аэропорта. 10 минут — на ожидание прилета. Итак, в целом — час пятнадцать минут.
Но такие подсчеты не для моих родителей. Они рассуждали: а вдруг — затор, перекрыто движение, а то и несчастный случай! Да еще неизвестно, соберется ли вовремя Петер. Не пришлось бы его ждать. А что если демонстрация? Придется сидеть в машине и пережидать, А еще, говорят, самолеты прилетают раньше срока. Вот и будет бедный англичанин стоять в унынии...
— Нет! Нет! Нет! — сказали родители. — Нужно все учесть.
И давай накидывать десять минут туда, пятнадцать — сюда. В итоге получилось вместо семидесяти пяти минут три часа. Однако все равно их прекрасные расчеты полетели коту под хвост. Вот что произошло. Рано утром в воскресенье позвонила госпожа Фишер. Госпожа Фишер — соседка бабушки (папиной мамы). Она сказала: бабушке плохо, мы должны к ней приехать. Госпожа Фишер звонила из автомата, Ни у нее, ни у бабушки нет телефона. Было плохо слышно, Одна монета и половина второй ушли на крики: «Алло, вы меня слышите?» и «Алло, я вас не понимаю!»
Мама с папой расстроились. Папа сказал:
— Мы должны обязательно навестить бабушку. Билли останется дома. Петера Штолинку заберем сразу, потому что от бабушки поедем прямо в аэропорт.
