Ромео сидел, прижав морду к стеклу, и следил за вороной. Она качалась на тонкой ветке, как на качелях, а потом взмахнула крыльями и перелетела на горку. Кот юркнул под занавеску и затаился. Может, надеялся, что ворона подберётся поближе.
Соня погладила его по круглой спине и заворковала:
– Ты мой прожо-о-о-рливый, ты мой бе-е-еленький… А занавеска у нас какая-то… серенькая… – Соня прищурилась, разглядывая кружевные оборки. – Ну ничего себе! Мы ещё и занавеску майонезом заляпали. И что теперь делать?
– Ерунда! – махнул рукой Мишка. – Тоже мне проблема! Ща устроим большую стирку. Будет ещё одно доброе дело для твоего сочинения. Бульк – и готово!
Мы хотели принести таз прямо в комнату, а потом натаскать воды. Но Мишка заявил, что он не какой-нибудь слабак, чтобы носиться туда-сюда с мисочками и кастрюльками.
Поэтому он бухнул таз, полный горячей воды и пены, прямо на письменный стол. Хорошо, что кот успел увернуться.
Соня сказала, что всё будет делать сама. Конечно, снять занавеску она не могла – тут уж лучше меня никто не справится.
Ну а потом я спокойно легла на диван и смотрела, как она яростно топит несчастную тряпочку в пене.
Оказывается, дружить с узником не так уж просто. Узник не может выйти в коридор или на кухню. У него даже не получится на два шага отойти от окна или что-то поднять. Каждую минуту мы помогали Соне, мы превратились в её длинные руки и быстрые ноги. И вот наконец-то можно было просто валяться и НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ.
– Интересно, а как Пушкин занавески стирал? – лениво спросил Мишка.
– Никак, – пропыхтела Соня, сдувая пену с руки. – У него же детей было… четверо. Они всё время на занавесках висели… Как обезьянки. Качаются, а потом карниз – бам! – и падает. Или занавеска рвётся. Пушкин ругался, что вся его зарплата на занавески уходит. Поэтому он вообще их снял.
– Молодец Пушкин, – кивнула я. – Жалко, что твоя мама не догадалась так сделать.
Тёплый кот урчал у меня под боком. Я прижала его к себе и почти уснула. И тут Соня сказала, что закончила стирку.
Мы с Мишкой сползли с дивана, прополоскали занавеску в раковине, кое-как отжали.
А потом я повесила её на карниз.
– Какая-то она стала… странная, – нахмурилась Соня. – Ты чего к порошку добавлял?
– Я… это… – замялся Мишка, – я там в шкафчике отбеливатель нашёл. И налил его… капельку… Ну, может, четыре капельки. Ты же сама говорила, что она стала какая-то серая!
Я присмотрелась к мокрой занавеске: жёлтая кайма была почти не видна. И яркие загогулины тоже исчезли.
– Ты вообще соображаешь?! – рявкнула Соня.
– А я знал, что этот отбеливатель – вот прям СОВСЕМ ОТБЕЛИВАТЕЛЬ?! – отбивался Мишка. – Я думал, он не подействует, как твоя маска от этого… целлюлита. Вот и плеснул… Я, между прочим, для тебя старался! Зато получилось двойное доброе дело – как батончик с двойным шоколадом! Чистую занавеску любой сделает, а у тебя теперь чистая НОВАЯ занавеска.
– Да уж, – буркнула Соня.
– Смотри, – не унимался Мишка, – мы с Женькой таз переставим на табуретку, чтоб он красоту нам не портил, и будет суперская фотография. Щёлк – и готово! Тебе точно пятёрку поставят – увидишь!
Теперь, послушав Мишку, я поняла, что значит «заговаривать зубы». Наверное, дрессировщики так забалтывают хищников, чтобы звери забыли, что хотели их проглотить.
Только дрессировщики не вешают на карниз мокрые занавески,
не бегают по комнате с фотоаппаратом,
не поскальзываются на луже
и
не сбивают ногой табуретку,
на которой стоит большущий таз,
в котором остывает вода,
которая заливает пол,
на котором спал кот,
который от ужаса прыгает на дрессировщика,
который ещё раз взмахивает руками и падает прямиком в таз,
который ломается пополам.
– Хрясь, – сказал красный пластмассовый таз и превратился в обломки.
– Ой, – сказал Мишка и зажмурился, чтобы не видеть Сонино лицо.
– Гхм… – сказала Соня и стала красная, как бывший тазик у Мишки под попой.
А я ничего не сказала. Я тихонько стояла и разглядывала потоки воды, текущие под пианино…
И тут я услышала… Нет, сначала я не поверила.
Но это и правда было сдавленное хихиканье.
Соня зажимала себе рот, заталкивала пузырьки смеха внутрь, но он вырывался бульканьем через нос и становился всё громче, громче, громче…
Я минуту терпела, а потом не выдержала.
Мишка открыл один глаз – и тоже захихикал.
А дальше всё было как водопад. Только это был смехопад, который обрушился на Сонину комнату.
– О-о-о… А-А-А-А-А… Ы-Ы-Ы-Ы-Ы… – мы стонали, всхлипывали… даже всхрюкивали. Мы смеялись и не могли остановиться.
Наконец запасы смеха у нас в животах кончились.
Мишка поднялся, отряхнул мокрые штаны и вздохнул:
– Так, о чём это мы говорили? А, вспомнил. Делаем суперскую фотографию! Улыбаемся… сейчас вылетит котик.
Папа говорит: каждый день мы делаем какое-нибудь открытие.
И теперь, если вы захотите устроить уборку и вылить на пол целый таз воды со стиральным порошком, я скажу вам: НЕТ! Только не это.
Мы с Мишкой уже в сотый раз отжимали тряпки, а вокруг всё равно были пенные лужи.
– Вон там, у дивана… Так, теперь левее, – командовала Соня, сидя на своей табуретке с книжками.
– Ну, теперь ты посудой не отделаешься, – бурчал Мишка, – я пожелаю, чтобы ты мне всю квартиру отмыла… даже под шкафчиками на кухне.
– А Пушкин… – завела Соня.
Но я не дала ей закончить.
– Только не ври, что он любил мыть полы!
– Ты что! Он же там рифмы записывал. Морозы-розы, зелёный-учёный… У Пушкина всегда банка с черничным вареньем в шкафу стояла. Если бумажки под рукой нет или тетрадка кончилась – очень удобно. Обмакнул палец – и можно писать. Заводит-бродит, чахнет-пахнет… Он только узенькую тропинку себе оставлял – от стола к двери. Жена сердилась, а няня ему специально банки с вареньем в шкаф подкладывала. Чтобы хватало и на стихи, и просто перекусить.
– Круто! – облизнулся Мишка. – Я бы тоже уроки вареньем писал. Только у меня такой силы воли, как у Пушкина, нет – я бы до конца четверти всё слопал.
– Готово. – Я вытерла последнюю лужу и бросила тряпку в ведро. – Мишка, фотографируй скорей это доброе дело, пока мы на него что-нибудь не уронили!
Когда я была маленькая, мама читала мне сказку Пушкина. Там три девицы весь вечер сидели под окном и решали, чем удивить царя. Они-то могли устроиться где угодно – пойти в парк на скамеечку или сесть на качели. Ну, а нам выбирать не приходилось.
Мы притащили с кухни табуретки и уселись под окном, рядом с Соней.
– Чего ещё хорошего мы можем сделать? – спросил Мишка. – Что твоей маме нравится?
– Когда я на пианино играю. Я каждый день обещала музыкой заниматься.
Мы с ужасом посмотрели на чёрную громадину, блестевшую в углу.
– Даже не уговаривай! Пианино мы к тебе не потащим.
– Да я понимаю, – махнула рукой Соня.
– А что может быть, кроме музыки? – задумалась я. – Четыре добрых дела – дохловато получается.
– Можно связать что-нибудь тёплое и шерстяное, – предложил Мишка. – Вон всякие бабушки могут весь день сидеть и вязать, им не надоедает.
– Я не умею.
– А если что-нибудь сшить? Или зашить? Вон всякие бабушки…
– Точно! – обрадовалась Соня. – Нужно сделать доброе дело специально для бабушки. А то все заладили – женский день, женский день… И только про мам вспоминают. А бабушкам тоже хочется и сюрпризов, и вообще… красоты всякой.
– Ну и какой красотой мы её будем радовать? – недоверчиво спросил Мишка.
– Мишка, запомни: каждая бабушка всё равно девушка. А девушкам любая красота пригодится. Сделаем ей стрижку.
– Кому стрижку? – удивилась я.
– Бабушке.
– А она где? – осторожно поинтересовался Мишка.
– К подруге до вечера уехала.
Мы с Мишкой переглянулись.
– И кого мы будем стричь? – тихо спросила я.
– Парик.
– Чего? – переспросил Мишка.
– Ну вы торомозны-ы-ы-е, – возмутилась Соня. – Этому парику уже три года. Значит, у него стрижка немодная. А мы сейчас чик-чик – и суперактуальную новинку сезона сделаем. Вот это я понимаю, настоящее доброе дело. Жень, тащи ножницы!
Как-то раз я была с мамой в парикмахерской и видела там специальные заколки, ножницы и расчёски. Ничего такого, конечно же, здесь не нашлось.
Поэтому на полке с пуговицами и нитками я взяла длиннющие ножницы для шитья, из ванной прихватила маленькие и кривые ножнички для маникюра, а на кухне Мишка добыл новенькие, блестящие ножницы с пластмассовыми ручками.
