Римские воины так перепугались, что сразу бросались бежать, как только видели конец веревки или бревно над стенами города.
— Еще одна машина Архимеда против нас! — кричали они в страхе.
Архимед же удивлялся, когда его благодарили горожане и царь.
Даже во время обороны он считал эти машины игрушками ума и серьезно к ним не относился. Он снова засел за свои геометрические рассуждения и чертил на полу мелом разные сложные фигуры.
А я подумал: «Вот если бы он всерьез стал придумывать для людей разные машины, мы бы, наверно, уже давно не только на Марс и Венеру слетали б, а и на другие звездные системы».
Я так увлекся книгой, что и не заметил, когда мы приехали в Зеленогорск.
— Очнись, — сказала мама.
И я сразу стал убирать книгу в рюкзак.
Мы с мамой надели лыжи прямо около станции и пошли по лыжне в сторону Серенады.
Вокруг были высокие сосны и ели. Нас иногда обгоняли люди и спрашивали:
— К Серенаде мы правильно идем?
— Правильно, — отвечала мама.
Ветра совсем не было, и солнце здорово грело щеку, особенно если замереть, зажмуриться и поднять лицо. И воздух между деревьями был теплый, сосновый.
Некоторые люди снимали с себя куртки и оставались только в лыжных брюках.
Я так и не понял, какая гора называется Серенадой. Там было много гор, высоких и низких, крутых и попроще.
Я съезжал следом за мамой на огромной скорости с одной горы, потом, совсем не отталкиваясь, по инерции, въезжал на другую, съезжал с нее, взлетал на третью. Надо было только внимательно смотреть, чтобы не налететь на сосну.
А одна гора была страшно крутая и внизу утыкана обломками лыж.
Мама сказала, что она называется Лоб.
Когда мы забрались на эту гору и я заглянул вниз, то даже попятился, чтобы нечаянно лыжи меня туда не повезли.
— Неужели съедете? — спросил человек, который был здесь вместе со своей дочкой.
— Когда-то съезжала, — засмеялась мама, — попробую.
— Что вы, это же самоубийство! — испугался человек. — Не надо, я пошутил.
— Сейчас посмотрим.
Мама сразу оттолкнулась и помчалась с жуткой скоростью вниз, а внизу круто свернула и поехала с новой горы, с пологой.
— А мы с тобой лучше вернемся назад, — сказал человек дочке. — Мне еще жизнь дорога. Она, наверно, чемпионка какая-нибудь.
А я закричал:
— Мама! Все нормально?
И мама ответила:
— Хорошо! Спускайся ко мне там, где полого!
И на меня многие люди с уважением посмотрели, потому что все следили, даже остановились, когда мама мчалась со Лба.
Потом мы ели холодные бутерброды и пили чай, такой горячий, что его надо было отпивать маленькими глотками.
Я пил из зеленой кружки, а мама — из крышки термоса. Из кружки поднимался пар, и этим паром было смешно дышать.
Мы еще покатались немного с гор. Я все-таки налетел на одну сосну, которая стояла прямо на пути, не успел свернуть. Я небольно стукнулся о нее плечом и упал. А один человек недалеко от нас так трахнулся лбом о дерево, что сидел потом полчаса, держась за голову, и друзья повели его к станции, даже лыжи его понесли.
Мы тоже поехали назад, и солнце сильно грело, с больших сугробов падали капли на лыжню.
В электричке напротив нас сел человек с птицами.
У человека был большой рюкзак и специальная клетка. Вместо железных прутьев на клетке была натянута белая материя. А с одной стороны — сделано стеклянное окошечко. Я посмотрел в это окошечко и увидел двух белых птичек с голубыми крылышками.
А человек осторожно поставил клетку, сел напротив нас и сразу стал нам улыбаться.
— Какие у вас красивые птицы, — сказала мама, — никогда таких не видела. Как их название?
— Это белая лазоревка, князек, — сказал человек гордо и снова заулыбался. — Сколько лет мечтал их поймать. Некоторым даже за всю жизнь не удается.
Он заглянул в окошечко.
— Волнуются. Ничего, посидят дня три в кутейке, привыкнут, можно их и в клетку выпустить.
— Вы птицелов? — удивилась мама.
— По выходным. А в другое время на заводе работаю. А вы — спортсменка? — спросил он.
— Нет! — И мама тоже засмеялась. — Я учительница музыки. Это мы с сыном покататься решили.
— А папа ваш куда же уехал? В командировке?
— Папа наш чертит. Он у нас без выходных работает.
— Хочешь, посмотри поближе моих птичек, не бойся, смотри прямо в окошко, — предложил человек мне.
И я стал смотреть, как они прыгают друг за другом, поворачивают голову, косятся на меня, клюют рябину.
— Очень редкие птички! А какие красивые! — сказал человек. — Я ведь тоже некоторых птиц петь учу, так что я как бы ваш коллега.
— Разве птиц учат петь? — удивился я.
— Еще как! На певца в консерватории столько времени не расходуют, сколько на хорошую птицу.
— И они, наверно, не отвлекаются на уроках, как ты, — сказала мне мама.
— Нет, они у меня старательные. Да и я знаю все их привычки. У меня жаворонок живет — я его прямо из гнезда взял, выкормыш. И два соловья. Иволгу — тоже выкормил, взял из гнезда. Такая боязливая птичка.
Я даже не поверил его словам, и мама, наверно, тоже.
— И все эти птицы живут у вас дома? — спросила мама.
— Конечно. Канареек или там волнистых попугайчиков я не держу. Хорошему птичнику их держать стыдно. Хочешь моих щеглов послушать? — спросил он меня.
— Еще бы он не хотел, — сказала за меня мама. — Слушать — это он любит. А вот сам стал заниматься музыкой хуже. Как будто у него какая-то пружинка сорвалась.
— С птицей такого не бывает. У нее если организм требует пения, так она запоет в любых условиях. Телефон у вас есть? Если хотите, могу как-нибудь позвонить. В выходные-то я сейчас все время буду за городом, а в будни — пожалуйста. Ко мне люди часто приходят. И с магнитофонами. У меня запишут, а дома у себя потом устраивают птичьи концерты. Вы скажите номер, я запомню. Если есть у мальчика интерес, пожалуйста.
Мама сказала ему наш телефон, а он сказал, что его зовут Федор Матвеевич.
Мы вышли на Ланской, а он поехал дальше, к вокзалу.
* * *
Утром по дороге в школу меня догнал Бабенков.
— Слышал, а? Шустрова переезжает!
— Куда?
— Ее родители поменяли квартиру с другим городом и переезжают. Она сегодня последний день.
Как-то так получается, что Бабенков всегда узнает секреты.
«Может, и руки не будут проверять», — обрадовался я и спросил Бабенкова:
— А кто санитаром будет вместо нее?
— Ты, конечно.
— Я?
— А кто же еще.
Тут уж я не обрадовался. Значит, я должен буду стоять у дверей, как она, и проверять руки. А у самого бородавка растет. Кто-нибудь увидит и скажет:
— Ты сначала свои руки приведи в порядок, а потом чужие проверяй.
Я так задумался, что даже не заметил, как мы подошли к школе.
* * *
Я уже давно слышал, что некоторые люди выводят бородавки кислотой.
На перемене я спросил у Гриши Алексеенко:
— Где кислоту продают, ты не знаешь?
— Наверно, в аптеке, — сказал он, — только на нее рецепт нужен.
Мы с Гришей пошли к его брату.
— Какая кислота? — спросил брат. — Серная, соляная, может, уксусная? Если уксусная, то дома у матери возьми уксусу, вот тебе и кислота, смотри эссенцию не бери, она жжется.
— Мне уксусную надо — сказал я, хоть и не знал, какую.
Я только сейчас услышал, что уксус — тоже кислота.
И Гриша Алексеенко, как всегда, вздохнул:
— Вырасти бы побыстрей, а то ничего не знаем.
* * *
После школы, когда мама пошла на вечерние уроки, я взял из стола уксус. Уксус я любил нюхать, он пахнет маринованными грибами.
Я капнул из бутылочки на руку. Но все сразу пролилось в раковину. Я снова капнул.
Уксус не помогал.
Когда пришел папа, я его сразу спросил:
— Какая кислота бывает самая страшная?
— Синильная, — сказал папа, — ее шпионы используют и разные убийцы.
И тогда я понял, что надо делать.
Я незаметно оделся и побежал к аптеке.
Там было много людей, а у прилавка стояла старушка в белом халате.
— У вас синильная кислота без рецептов есть? — спросил я старушку.
Старушка даже подавилась от удивления.
— Зачем тебе такая кислота, мальчик?
— Нужно, — сказал я тихо и опустил голову.
— Сейчас узнаю, подожди.
Старушка ушла куда-то, а через минуту вернулась.
— Зайди к заведующему, мальчик.
И она пустила меня прямо за прилавок в коридор, а оттуда в специальный кабинет.
В кабинете сидел старичок. Он и был заведующий.
— Это тебе нужна синильная кислота? — спросил старичок. — Тебе самому?
— Мне.
— Может, тебе другая нужна, а ты забыл, может, соляная — для желудка.
