Любин уселся на пустом железном ящике и молча глядел на воду.
Саша опустился рядом. Тоже молчал. И лишь через некоторое время несмело спросил:
— А наш пароход где?
— Пароход? — Любин посмотрел на него так, словно не понял вопроса.
— Хочется поглядеть…
— Там, — кивнул Любин на Днепр.
— Где? — не понял Саша.
— В затоне, на дне. В тридцати метрах от нас.
— А-а-а, — неопределенно протянул Саша и, помолчав, разочарованно спросил: — А как же мы?
— Как? Поднимать будем! Вот доукомплектуем команду, попросим рабочих завода, чтоб подсобили, водолазов пригласим, если они, конечно, есть в городе, и поднимем наш пароход.
— А как он называется?
— Не знаю, — вздохнул Любин. — Возьмемся за тот, который легче поднять. Тут в затоне не один потоплен. Когда отступали, сами и пускали их на дно. Аккуратно делали, знали, что поднимать придется.
Бабушка лежала на кровати с хрустящей провалившейся сеткой. Встретила Сашу неласково.
— Ну где это можно целый день пропадать? — начала она, едва Саша вошел в комнату.
И тут же, когда он снял бушлат, удивленно замолчала, разглядывая его безрукавую тельняшку и мичманку.
— Откуда это у тебя?
— Поступил на пароход, — радостно сказал Саша. — Матросом.
— На какой еще пароход? Учиться тебе надо. Вот мама снова письмо прислала. Беспокоится, почему не продолжаешь учебу. Что я ей напишу?
— И учиться поступлю, бабушка, в комбинат. Заочно. Сначала на рулевого, потом в речной техникум пойду, капитаном буду, это моя мечта с детства…
— Хватит мне уже капитанов.
Бабушка намекала на Сашиного отца, своего сына. Отец у Саши — кадровый военный. Капитан артиллерии. В начале лета сорок первого года Саша с отцом и матерью приехал к бабушке погостить в Киев. Жили они в Харькове. Погостив несколько дней, отец с матерью уехали в Крым, в санаторий. Саша остался с бабушкой в Киеве. А через неделю началась война.
Отец сразу же отбыл в свою часть, а мама успела заехать на денек в Киев, попрощаться. Она была врачом и тоже уходила на фронт. Вот так и остался Саша с бабушкой.
Бабушка страдала сахарной болезнью. Когда началась война, и совсем слегла. Часто плакала и говорила:
— Мать наказывала беречь тебя, смотреть за тобой. А вышло все наоборот, пришлось, внучек, тебе за мной, старой и больной, ухаживать.
Возможно, поэтому Саша рано повзрослел. В свои двенадцать лет он ходил по селам менять вещи на продукты, на полях вокруг Киева собирал мерзлую картошку, удил в Днепре рыбу. Так они и перебивались с бабушкой в эти годы. Правда, после освобождения Киева, совсем недавно стали присылать отец и мать деньги по аттестату, получили продуктовые карточки. Но время было еще очень трудное. Бабушка нуждалась в лекарствах. Да и одежда вся изорвалась, ее тоже надо было приобретать на толкучке. Так что жили они еще впроголодь.
— Бабушка, я тебе гостинец принес, — сказал Саша и вынул из кармана бушлата пирог.
— Спасибо, спасибо, родной, — проговорила бабушка и тут же спохватилась: — А сам-то ты ел? Да постой, откуда он у тебя? Где деньги взял?
— Заработал, — усмехнулся Саша.
— Ой, не нравится мне все это.
Бабушка приподнялась на постели. Она всегда приподнималась, когда сердилась и хотела казаться строгой.
— Вот я схожу завтра на этот твой пароход. Как он называется?
— Пока еще никак.
— Это как же понять? — удивилась бабушка.
— Он затоплен. На днях будем поднимать со дна. Ох, если бы ты, бабушка, выздоровела! Жалко мне тебя оставлять одну.
Округлое, в мелких сеточках морщин лицо бабушки еще больше сморщилось.
— И так намаялся со мной, — тихо сказала она. — Ты хороший внук, Саша. Сыновья не все так за своими матерями ухаживают. И я хочу, чтобы тебе было всегда хорошо чтобы ты был счастлив. А болезнь моя — пустое. Поболею и перестану. Вот мама пишет, что вышлет посылку с лекарствами. А лучшее мое лекарство, когда вы все живы и здоровы. Об Алеше беспокоюсь. Как он там? Что-то давно нет письма из госпиталя. Писал, что на поправку дело пошло, а тут замолчал…
— Ну как же, бабушка, всего шесть дней прошло, как письмо прислал.
— Разве шесть?
— Шесть, бабушка. Еще и наше не получил. Уфа далеко.
— Давай ему еще напишем, — попросила бабушка.
— Давай, и маме… Напишем, что я иду на флот и учиться буду.
— Но ты же еще не поступил учиться…
— Поступлю.
Саша подошел к этажерке, взял тетрадь. Ее выдавали в школе перед началом занятий, еще в августе сорок первого. Так и не удалось писать в ней школьных упражнений. Он аккуратно вырвал из середины двойной листок. Один для письма отцу, другой — матери.
Взял огрызок карандаша. И тут же вспомнился новенький карандаш первого помощника капитана Любина.
— А пирожок все же, сознайся, где взял? — донесся ласковый бабушкин голос.
— Пирожок? — задумался Саша. И в это время увидел на этажерке горсть прошлогодних каштанов.
— Купил на Житнем рынке, — сказал Саша, — Ты знаешь, бабушка, я там встретил одну девчонку, у нее какие-то… ну, не такие, как у всех, глаза. Они похожи на каштаны. — Саша взял с этажерки несколько каштанов и, держа их на ладони, продолжал с улыбкой: — Не на такие, конечно, как эти, старые и сморщенные. А на те, что вот только-только упали с дерева, раскололись и еще половина каштана в кожуре и блестит, как полированная.
— Это у кого же такие глаза? — удивленно и настороженно поинтересовалась бабушка.
Саша рассмеялся, глядя на растерянное лицо бабушки, бросил каштаны на полку этажерки.
— Да у той, что на рынке встретил…
— Садись, — строго приказала бабушка.
Саша сел на стул у столика, приставленного к кровати, косо, как когда-то в школе на парте, положил лист бумаги и, вопросительно взглянув на бабушку, спросил:
— Кому раньше будем писать, папе или маме?
— Раньше ты мне дашь слово!
— Какое? — не понял Саша.
— Что больше не будешь шляться по рынкам. Хватит, прошло то время!
— А картошку кто принесет?
— Сама принесу.
— Тебе же тяжело, бабушка.
— Мне будет в сто раз тяжелее, если ты свяжешься с какими-нибудь хулиганами.
— Но до сих пор же не связался.
— Все, больше говорить об этом мы не будем, — еще строже закончила бабушка.
Иришка торопилась к себе на Константиновскую. Жила она у хозяйки, у которой отец накануне войны снял комнату. За время оккупации Никитична сильно сдала, и большая часть работы по дому приходилась на долю Иришки.
Дом стоял в дальнем углу двора, с низкой, вечно сырой подворотней, каких на Подоле великое множество. Вокруг теснились двух- и трехэтажные дома с крохотными, давно не мытыми окнами, между рамами которых лежало еще довоенная, серая от пыли, вата.
Но, хотя дом и находился в этом общем дворе, около него вырос небольшой внутренний дворик — палисадник, обнесенный низким стрельчатым заборчиком. В палисаднике росли яблонька, два деревца абрикоса, кусты сирени и цветы. Тех, кто заходил в этот двор, особенно удивляли мальвы. Буйно разросшиеся, высокие, до самой крыши, они как-то не вязались с сырой подворотней, с теснотой асфальтированного двора, вечно закрытого стенами домов от солнца. Туда, где находился домик Никитичны, тень от соседних домов не доставала, солнца для мальв было в избытке, поэтому и разрослись они так пышно.
Отцу Ириши понравился этот уютный на вид домик. Особенно — мальвы, которые напоминали ему родную Херсонщину. Поэтому он и снял в этом домике комнату, когда с дочерью переехал в Киев. Как недавно все это было! Каким радостным, каким солнечным было то время! Какой сказочно беззаботной и счастливой казалась жизнь.
Все перечеркнула война…
Мать умерла, когда Иришке не было и шести лет. Жили они тогда в Херсоне. Пока Иришке не исполнилось восемь и она не пошла в школу, в городе она бывала редко, только зимой. А с весны и до поздней осени, всю навигацию девочка плавала с отцом на небольшом пароходе-буксире, таскавшем по Днепру огромные тяжело груженные баржи. Только сейчас, когда Иришка выросла, она стала понимать, как отец любил ее и как был к ней привязан. Даже на просьбы родственников и друзей оставить дочь на время у них сердито отмалчивался. Словно предчувствовал, что придет время, и он расстанется с дочерью надолго, возможно, и навсегда. Но раньше Иришка не представляла себе жизни без отца, без его пароходной команды, у которой она была любимицей.
А потом была школа, пионерские лагеря, и снова отец и пароход, шумные пристани. В те годы Иришка не задумывалась ни о счастье, ни о горе.
Весной сорок первого отца перевели в Киев. Иришке понравился большой красивый город, суетливый, громыхающий трамваями Подол, на котором беспорядочно и густо теснились дома, восходили то вверх по склонам, то жались у Днепра. Понравился тихий дворик и мальвы у домика, где отец снял комнату, в которой потом, всего через несколько месяцев, так круто и поначалу совсем непонятно повернулась ее жизнь. Конечно же, отец, как сейчас уже поняла Иришка, снял комнату в этом доме не только из-за мальв. Хозяйка квартиры, Никитична, женщина в летах, одинокая, но еще не старая, охотно приняла постояльцев, помогала в их несложном хозяйстве, готовила и стирала, даже в мелочах проявляя заботу об Иришке, опекала ее, когда отец уходил в плаванье.
