— Если бы Сара была мальчиком и жила лет триста назад, — говорил ее отец, — она ездила бы по всей стране с обнаженным мечом, спасая и защищая униженных, несчастных. Она видеть равнодушно не может, что кому-то плохо.
Словом, Саре понравилась неповоротливая мисс Синджон и она поглядывала на нее все утро. Заниматься этой девочке было трудно, и уж кому-кому, но ей не грозило стать первой ученицей. Больно было слушать, как она учит французский. От ее произношения улыбался против воли мсье Дюфарж, а Лавиния, Джесси и более удачливые девочки с презрением глядели на нее. Но Сара не смеялась. Она делала вид, что не слышит, как мисс Синджон говорит: «ли пэнг» вместо «lе pain».[5] У Сары было пылкое сердце, и она вынести не могла, когда слышала смешки и видела бедное, растерянное личико.
— Что тут смешного? — тихо говорила она, склонившись над книгой. — Зачем они хихикают?
Когда уроки кончились и ученицы сбились в стайки, Сара нашла мисс Синджон, которая грустно сидела на подоконнике, и заговорила с ней. Говорила она только то, что говорят девочки, знакомясь, но так приветливо, что это неизменно всех подкупало.
— Как тебя зовут? — спросила она.
Мисс Синджон очень удивилась. Не забудьте, что о новеньких знают мало, но об этой вчера толковали до ночи. Много ли учениц, у которых есть экипаж, и пони, и горничная, да еще сами они — из Индии?
— Эрменгарда Синджон, — ответила она.
— А я Сара Кру, — сказала Сара. — Какое у тебя красивое имя! Прямо из сказки.
— Тебе нравится? — обрадовалась Эрменгарда. — А мне нравится твое.
Самой тяжкой бедой мисс Синджон был очень умный отец. Он знал все на свете, говорил на семи-восьми языках, помнил наизусть тысячи книг и мечтал, чтобы она хотя бы знала то, что написано в учебниках, а лучше бы — еще помнила что-нибудь из истории и писала правильно по-французски. Эрменгарда очень огорчала отца. Он понять не мог, как это его дочь так явственно тупа и бесталанна.
«Господи! — часто думал он, глядя на нее. — Она глупа, как тетя Элиза!»
Если эта тетя с трудом запоминала и легко забывала все, что выучит, Эрменгарда и впрямь походила на нее. Она была самой тупой в школе, ничего не попишешь.
— Заставьте ее учиться, — говорил мистер Синджон начальнице.
И бедная толстушка проводила почти все время в слезах. Она забывала все, что выучит, а если помнила — не понимала. Стоит ли удивляться, что она так восхитилась Сарой?
— Ты умеешь говорить по-французски… — почтительно сказала она.
Сара села на большой, широкий подоконник и, поджав ноги, обхватила руками колени.
— Да, умею, — сказала она. — Я ведь всю жизнь его слышу. И ты бы умела, если бы слышала.
— Ой, нет! — воскликнула Эрменгарда. — Никогда бы не смогла!
— Почему?
Эрменгарда затрясла головой, а заодно — и косичкой.
— Ты же слышала, — сказала она. — Так всегда. Я не могу говорить их слова. Они такие странные!
Она умолкла и благоговейно прибавила:
— Ты умная, да?
Сара глядела в окно на грязный сквер, где по мокрым железным решеткам и по мокрым веткам деревьев прыгали, чирикая, воробьи; и ответила не сразу. Ей часто говорили, что она «умная», и теперь она думала, так ли это, а если так, то почему.
— Не знаю, — ответила она и, увидев, как омрачилось круглое личико, засмеялась и заговорила о другом.
— Хочешь ты видеть Эмили? — спросила она.
— А кто это? — спросила Эрменгарда, как когда-то мисс Минчин.
— Пойдем, посмотрим, — сказала Сара, протянув ей руку.
Они спрыгнули с подоконника и пошли наверх.
— А у тебя, — шепнула Эрменгарда, когда они шли через вестибюль, — у тебя правда есть своя гостиная?
— Правда, — ответила Сара. — Папа попросил мисс Минчин, потому что… ну, потому, что я выдумываю всякие истории и должна быть одна. Иначе ничего не выходит.
Они дошли до коридора, который вел в Сарины комнаты, но тут Эрменгарда остановилась, едва дыша.
— Выдумываешь? — проговорила она. — Ты и это умеешь?
Сара удивленно взглянула на нее.
— Что ж тут такого? — спросила она. — А ты не пробовала? — и, не дожидаясь ответа, взяла ее за руку. — Идем потише, — шепнула она, — я открою дверь сразу, может и застану ее врасплох…
Она улыбалась, но глаза ее светились надеждой, и у Эрменгарды захватило дух, хотя она и понятия не имела, кого они застанут. Она знала одно: ее ждет что-то волшебное и чудесное. Дрожа от ожидания, они миновали на цыпочках коридор, потом Сара тихо повернула ручку, открыла дверь — и они увидели красивую, прибранную комнату, огонь в камине и немыслимо красивую куклу, которая сидела в кресле и держала книгу.
— Ах, успела сесть! — воскликнула Сара. — Так они всегда. Быстрые, как молния.
Эрменгарда посмотрела на куклу, а потом — на Сару:
— Она умеет ходить? — едва проговорила она.
— Да, — ответила Сара. — Наверное, умеет. Во всяком случае, я представляю, что в это верю. Тогда я и впрямь верю. Ты никогда ничего не выдумываешь?
— Нет, — сказала Эрменгарда. — Расскажи мне, пожалуйста.
Странная новая подруга так зачаровала ее, что она смотрела только на нее, хотя такой замечательной куклы в жизни своей не видела.
— Сядем, — сказала Сара, — и я тебе расскажу. Это очень легко, начнешь — не остановишься. Выдумываешь и выдумываешь. Так интересно! И ты послушай, Эмили. Вот Эрменгарда Синджон. Эрменгарда, это — Эмили. Хочешь ее подержать?
— А можно? — спросила Эрменгарда. — Нет, правда, можно? Какая красивая… — и она взяла куклу на руки.
За всю свою скучную, короткую жизнь мисс Синджон ни разу и не мечтала о таком часе, какой провела она со странной девочкой, пока не раздался звонок ко второму завтраку.
Сара сидела на ковре и рассказывала удивительные вещи. Зеленые глаза сияли, щеки горели. Она говорила о своем путешествии, и об Индии, но больше всего пленили гостью ее фантазии о ходячих, говорящих куклах, которые делают, что хотят, когда нет людей, но хранят свою тайну и потому «быстро как молния» возвращаются на место..
— Мы бы так не могли, — серьезно объяснила Сара. — Это волшебство.
Когда она рассказывала, как искала Эмили, лицо у нее вдруг изменилось, словно облака погасили его сияние. Она вздохнула так странно, словно всхлипнула, потом сжала губы. Эрменгарде показалось, что, будь она обычной девочкой, она бы заплакала; но она сидела тихо.
— Тебе… тебе плохо? — спросила Эрменгарда.
— Да, — не сразу ответила Сара. — Нет, это не боль, — едва слышно прибавила она. — Ты любишь своего папу больше всего на свете?
Эрменгарда очень удивилась. Она понимала: приличная девочка в образцовой школе не может признаться, что это ей и в голову не приходило. Мало того — она едва могла провести с отцом десять минут. Словом, она растерялась.
— Я… я его и не вижу, — проговорила она. — Он всегда в библиотеке, что-то читает.
— А я вот люблю, — сказала Сара. — Потому мне и плохо. Он уехал.
Она опустила голову на приподнятые колени и просидела так несколько минут.
«Сейчас заплачет», — испугалась Эрменгарда.
Но Сара не заплакала. Черные короткие волосы падали ей на уши, она сидела тихо. Потом сказала, не поднимая головы:
— Я обещала ему, что выдержу. Значит, выдержу. Так уж надо. Ты подумай, что выдерживают военные! Папа — военный. Если бы была война, он бы делал длинные переходы и все без воды, а то — был бы ранен. И ни слова бы не сказал, ни единого слова!
Эрменгарда глядела на нее, чувствуя, что все больше ее любит. Она — удивительная, других таких нет…
Сара тем временем подняла голову, встряхнула черными волосами и улыбнулась.
— Если я буду говорить, — сказала она, — и придумывать, и тебе рассказывать, мне станет легче. Забыть я не забуду, а легче станет.
Эрменгарда не знала, почему у нее в горле появился комок, в глазах — слезы.
— Лавиния и Джесси — закадычные подруги, — хрипло сказала она. — Вот и мы с тобой могли бы… Ты не против? Ты ведь умная, а я — самая тупая в школе, только… о, Господи, ты мне так нравишься!
— Я очень рада, — сказала Сара. — Я люблю, когда меня любят. Да, друзьями мы будем. И вот еще что… — лицо ее вдруг осветилось, — я помогу тебе с французским.
Если бы Сара была другой, десять лет, которые ей предстояло провести в школе мисс Минчин, не принесли бы ей пользы. С ней обращались не как с девочкой, а как с почетной гостьей. Ей вечно льстили, угождали, и будь она самоуверенной или властной, ее просто нельзя было бы вынести; будь она ленивой, она бы не выучилась ничему. Мисс Минчин не любила ее, но, как женщина практичная, не позволяла себе ничего, что лишило бы школу столь выгодной ученицы. Она прекрасно знала: если Сара напишет отцу и пожалуется, он немедленно ее заберет. Ей казалось, что ребенок непременно полюбит место, где его вечно хвалят и все ему разрешают — вот она и хвалила Сару и за успехи в ученье, и за доброту к подругам, и за щедрость, если она давала нищему шестипенсовик из туго набитого кошелька. Самым обыкновенным поступком восхищались, и если бы Сара была хуже и глупее, она возомнила бы о себе, но ум подсказывал ей много верного — и о ней самой, и об ее положении. Время от времени она толковала об этом с Эрменгардой.
