Действительно, обратно мы снова ехали «с ветерком», так что в центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра документы.
Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии… А Комиссаров нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом, как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.
— Пожалуйста, товарищ Комиссаров, — проговорил он уважительно, возвращая удостоверение.
— По-видимому, я ехал чересчур быстро, — сказал Александр, хотя милиционер ни в чём его не упрекал. — Больше не буду, товарищ, — пообещал он, улыбнувшись.
Милиционер, тоже улыбаясь, чётко откозырял. И по тому, как они между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо, неизмеримо главнее милиционера. Он ещё более вырос в моих глазах.
К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и моё склонённое лицо с крошечными блёстками в глазах.
Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.
Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал папу. Затмевал, как я тому ни противился. Ещё и ещё раз сравнивал я папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не помогало. Папа блёкнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не случалось.
Папа был намного ниже Александра ростом.
Папа никогда не охотился на диких зверей.
У папы не было ружья.
Он не умел управлять автомобилем.
Папе не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).
Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на Воробьёвых горах!..
Александр тоже о чём-то задумался. Он прихлёбывал дымящийся чай, не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки. Потом, всё ещё думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись, повернул голову в мою сторону.
— Ну, кем ты хочешь быть — военным? — рассеянно спросил Комиссаров.
По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у меня не поворачивался язык, — к чему, раз он, оказывается, спрашивал просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:
— Н-не знаю…
Комиссаров сказал тепло:
— Много раз успеешь решить.
Но я не простил его.
Мне захотелось немедля найти в нём какой-нибудь изъян. Мне было просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по утверждению няни, о добром характере! Стало легче…
Поздним вечером мама провожала меня домой.
Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно, чуть покровительственно: «Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет никакого средства… А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный, бедный…»
Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:
«…С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю всё на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши… Обо мне бабушка Софья сказала: «Unglucklich». Что это? Что-то обидное… Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина», — злорадно подумал я, утешая себя.
И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.
Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.
«Ты — от мамы?» — спросит отец и на миг закусит губу.
«Да».
«Что же там… э-э… большие комнаты?»
«Чисто очень и красиво», — отвечу я.
«Завтра и мы натрём полы, и у нас станет чисто. Правда, мой мальчик?» — скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).
«А не видел ты этого… Комиссарова, если не ошибаюсь?» — спросит затем бабушка Софья.
«Видал», — отвечу я.
«И что? — спросит дед. — Каков?»
«Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот… — тут я замолкну, — голова у него…»
«А что? — заинтересуется бабушка. — Очень маленькая? Узкий лоб?»
«Нет, не маленькая, — скажу я грустно, — совсем лысая только».
«Он совершенно лыс?» — осведомится мой дед, надевая пенсне.
«Совершенно», — отвечу я.
«Так, следовательно, ни единого волоса?» — переспросит дед.
«Ни единого», — соглашусь я со вздохом.
«М-да… — прищурится дед. — Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь».
А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: «Unglucklich»…
От желания, чтоб всё это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал «до свидания» и начал было подниматься по лестнице.
Мама остановила меня.
— Ну, понравился тебе Александр? — спросила она нерешительно.
— Ничего… Некрасивый только, — ответил я торопливо. — Голова совсем… — и запнулся.
— Да, — сказала мама. — Но это его не портит, по-моему. Чудачо-ок! — пропела она. — Ты ещё не понимаешь… Я хотела б, чтобы ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как Александр!
Это обескуражило меня. И всё-таки, быстро взбираясь по скудно освещённой лестнице, я предвкушал разговор, который только что вообразил себе так ясно…
Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тётки, соседка.
— У мамы был? — спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.
— Да.
— Что же там… м-м… просторно?
— Чисто очень и красиво, — ответил я.
— Надо будет и нам, кстати, пригласить полотёра, — сказала бабушка Софья. — Тогда и у нас всё станет блестеть, да, Мишук? — Она обнимает меня за плечи.
— А не видел ты этого… Комиссарова, насколько я помню? — спросила затем бабушка Софья.
— Видал.
— И каков? — спросил дед. — Вероятно, симпатичный?
Всё разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлёр. Но почему-то он застревал в горле.
Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад, почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с Александром стояли над вечерним городом.
Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушёл в нашу с ним комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе…
Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту минуту отчётливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую сегодня прекрасную радость стремительного движения…
— Что ж ты молчишь, мой мальчик? — спросила бабушка Софья.
Я быстро поднял глаза на домашних.
Женщины жалостливо глядели в пространство. Я ещё не успел произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но уже приготовились пожалеть меня.
— Материн-то муж — не отец ведь!.. — пробормотала себе под нос наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.
Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне понравился, — меня вряд ли поняли бы… Я зевнул и подумал с надеждой, что сейчас кто-нибудь скажет:
«Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра всё расскажешь».
Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.
Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой квартире, какие улицы и площади мы объехали на «газике». Потом меня спросили, какого роста Александр.
— Очень высокий! — сказал я. — Такой, как… — Я огляделся и, вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. — Вот такой вышины!
— И широкий в плечах?
— Ого! — Я ринулся в комнату старшей из тёток и указал на одностворчатый, но массивный платяной шкаф. — Вот такой ширины!
Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на буфет или шкаф. И всё это оттого, что ждал, ждал… Действительно, меня спросили:
— А он, интересно, блондин или брюнет?
И я ответил:
— Он кудрявый! Ну, курчавый такой… Очень!
— Мне кажется, — сказала бабушка Софья, — Комиссаров пришёлся тебе по душе?
