Тейнопалпус и Бутанитис
— Ты знаешь, Генри, кого я жду сегодня к обеду? — прямо с порога, приветствуя меня, объявил Рассел. При этом он так радостно улыбался, что я не мог не сказать себе, до чего этот человек, уже переваливший за семьдесят, мог сохранить в себе совершенно детскую способность к удивлению и неподдельной радости. — Я пригласил господина Свенсона, который совсем недавно вернулся из путешествия в Гималаи! Представляешь, Генри, он был в Непале, в Бутане, Ассаме и в Индии! Был в Пенджабе у гуркхов, шерпов и сикхов. Он вернулся живым и здоровым и привез замечательные коллекции из этих таинственных районов! Мне сообщил об этом мистер Стивен, хранитель энтомологического отдела Британского музея. Он говорил, коллекции поразительные! Свенсон демонстрировал их во время своей лекции в Королевском обществе.
— Ах, Генри, — продолжал мой друг. — Ты просто не представляешь, как хотел я в молодости попасть в Гималаи и в этот удивительный Тибет. Но… К сожалению. Ты помнишь нашу бедность. Наши жалкие сбережения. Ведь даже поездка на Амазонку представляется сейчас чистым авантюризмом. А в Гималаи… Тогда?..
— Не этот ли Свенсон — автор очень дельной работы по горным дневным бабочкам Палеарктики?
— Тебя ничем не удивишь, Генри. Именно он!
— Тогда это интересно вдвойне. Он ведь ездил в Россию, был на Алтае, Тянь-Шане и Памире. Кажется, забирался и в Тибет.
— Да. Это очень знающий человек. Превосходный энтомолог и путешественник.
Разговаривая, мы вошли в столовую.
Слуги уже сервировали стол. Был светлый пасмурный день поздней английской осени. В столовой топился камин, и уютно пахло углем, хотя для гостя камин сегодня топили дровами. Великолепные отблески дрожащего пламени желто и розово отражались на столовом серебре, на фамильных расписных тарелках с видами замков графства Кент, развешанных по стенам. Столовая у Рассела была отменная, отделанная с большим вкусом и благородной стариной. Как все англичане, Рассел любил старину, добротные вещи и отличался разумной бережливостью, которая странно сочеталась с его неукротимым духом, напористостью и щедростью. В столовую из кабинета, а также из гостиной вели резные двери мореного кентского дуба, камин был отделан деревом, и в тон ему были большие напольные часы в дубовом футляре, с расписным саксонским маятником. Повторю, Рассел умел обставить свое жилье, и это также одна из черт этого замечательного характера. Меня чаровала его способность любить вещи, быть как-то неназойливо бережным и бережливым в отношении с ними. И я замечал, что вещи также очень любили своего хозяина, платили ему редкой взаимностью. Рассел не был сребролюбом. По понятиям своего времени он был даже небогатым человеком. У него, насколько я знал, имелось очень небольшое унаследованное состояние да несколько тысяч фунтов дала продажа его коллекций — имею в виду только дубли, привезенные с Малайского архипелага. Кое-что он зарабатывал на своих лекциях и книгах. Он, однако, умел извлекать из своих средств ту умеренную роскошь, какая бывает доступна лишь спокойным, трезвомыслящим, хорошо сбалансированным людям. «Бедность без долгов — зажиточность», — часто любил повторять он. Я был, пожалуй, богаче его, но, как ни странно, жил беднее и, бывало, прибегал к корыстной помощи кредиторов. Может быть, Рассел просто умело подбирал служивших ему людей. Их было всего четверо: кухарка, горничная и двое слуг, один из которых считался дворецким, а второй исполнял обязанности конюха, кучера, дворника и помощника Рассела по саду. Это были простые, хорошо воспитанные и преданные своему господину люди. Рассел очень ценил их, заботился о них и ни за что не расстался бы с ними. В отношениях со слугами он был очень прост, обходителен и ласков, как вообще со всеми, с кем общался, но никогда не замечал я в ответном отношении слуг к Расселу и тени панибратства. В этом Доме все устойчиво стояло на своих местах. Слуги обычно копируют своих хозяев, — или такие подбираются? Они были рачительные, умеренные, спокойные и работящие. Не представлялось даже, что кто-то из них мог разбить фужер или севрскую тарелку, в то время как моя кухарка то и дело колотила даже саксонский фарфор, а готовила весьма приблизительно и словно нехотя. Я не сказал об одном качестве Рассела, его чудовищной работоспособности. Еще до раннего чая[48] он был уже на ногах. Для разминки с утра уходил в свой чудный сад, в теплицу с ботаническими редкостями, возился с огородом и так до ленча. После он работал в кабинете до вечернего чая, затем гулял или опять возился в саду до обеда. После обеда читал, встречался с друзьями, ужинал с ними и ровно в полночь, а если недомогал, то на час раньше, ложился спать. Спал он только шесть часов и всегда, смеясь, говорил, что не страдает бессонницей. Я старался подражать ему в его размеренной жизни, отлаженной, как часовой механизм, но очень скоро понял, с моим характером и темпераментом все это непосильно. Я предпочел жить своей жизнью несколько более безалаберной, но также достаточно удобной. Если б только не подводило здоровье. Подорванное лихорадками, оно становилось хуже и хуже. Болезни часто укладывали меня в постель. А Рассел даже болеть не умел. Я никогда не видел его лежащим, даже во время недомоганий. Он умел побеждать и тут. И я не замечал, чтобы болели его слуги. Все они были отменно здоровые люди. А Рассел к тому же был неплохим врачом, его диагнозам я доверял больше, чем докторам, лечившим меня.
Вот почему, выкуривая у камина свою трубку, я с удовольствием наблюдал за хлопотами у стола. Это были, пожалуй, не хлопоты, а достойное спокойное дело.
Казалось, Рассел понимал мои мысли, потому что молча, с улыбкой смотрел на меня. Он так умел улыбаться, словно бы не лицом, а душой. И этой улыбке я, наверное, был обязан нашим близким знакомством, когда мы еще жили в Лестере и служили, я — клерком в фирме Оллсопа, а он — учителем английского языка в Лестерской гимназии. Еще тогда совсем молодыми людьми мы втроем, я, мой младший брат Фред и Рассел, увлекались энтомологией и все воскресные дни проводили в лесу, на пустошах и болотах, собирая бабочек и жуков и строя свои планы поездок на Амазонку, в Африку и на Малайские острова.
— Послушай, Генри, ты что-то редко стал приезжать, — выговаривал мне Рассел. — Без тебя я чувствую себя таким одиноким. Мне уже не хочется ходить одному в лес или за окаменелостями. Пожалуйста, приезжай чаще. Мне постоянно не хватает тебя, дружище.
— Ведь частый гость становится врагом хозяина, — возразил я пословицей.
— Но ты, старина, во-первых, не гость, а во-вторых, есть и другая восточная пословица: «Где гость — там удача!» Да, кстати, сейчас должен быть Свенсон. Он швед, а шведы никогда не опаздывают и, говорят, никогда не торопятся. Я пригласил его к пяти… И… — Рассел достал серебряный брегет, отщелкнул крышку. — Без пяти минут…
В это время послышался шум колес экипажа и лай собак в усадьбе.
— Что я говорил?! — Рассел поднялся с кресла и поспешил навстречу гостю.
Вскоре он вошел в столовую со Свенсоном. Это был узкоплечий, тощий человек со светлой сероватой шевелюрой и такой же с проседью бородкой, в очках-пенсне, делавших удлиненное лицо несколько холодноватым, если не высокомерным. Ростом он был ниже Рассела, но Рассел — гигант и, значит, высокого роста. В руке он держал саквояж, который, осмотревшись, поставил у камина.
Мы познакомились. «О! Я знаю вашу книгу «Натуралист на Амазонке»! — промолвил гость, на что я не преминул ответить, что знаю и его работы по бабочкам горной Палеарктики. Кажется, это сразу растопило показную чопорность гостя. Он сделался проще. Да и как мы могли — трое натуралистов, столь долго странствовавших по свету, быть равнодушными друг к другу и тратить время на пустопорожние правила высокого тона? Рассел пригласил в кабинет, где также горел камин и было еще уютнее, чем в столовой. Мы сели в кресла, и опять Свенсон захватил свой саквояж, казалось, он боялся с ним расстаться. Свенсон не курил, а потому опустился в кресло, предложенное хозяином, и некоторое время осматривал кабинет. Это была очень уютная средних размеров комната с двумя окнами в сад, письменным столом, диваном, двумя креслами по обе стороны камина, отделанного мрамором, и с фламандским пейзажем на противолежащей от окон стене. Вблизи письменного стола под стеклом и в ящичках красного дерева размещались драгоценные экземпляры охот Рассела: бабочки орнитоптеры и морфо, коллекция жуков с Целебеса и жуки-голиафы, расписанные зебровым рисунком.
— У меня есть для вас презент, господин Рассел, — медленно и торжественно произнес Свенсон. По-английски он говорил прилично, лишь с более растянутым произношением и большей твердостью согласных, свойственной иностранцам. — Не откажите принять в дар вот это. — Он достал из саквояжа две плоских полированных коробки. Они были различной величины. В той, что была приблизительно в три раза больше первой, помещалась коллекция отменно расправленных и препарированных бабочек с белыми и в основном полупрозрачными, наподобие кальки или пергамента, крыльями, испещренными полосками и кругами черных, серых, красных и даже синих пятен. Это были редкие горные бабочки — аполлоны различных видов. Во второй коробке были только две бабочки, достаточно крупных, примерно до четырех дюймов в размахе крыльев (одна была меньше), очень странной расцветки, как бы повторяющей узоры малахита или яшмы коричнево-серых благородных тонов. У той бабочки, что была крупнее, нижние крылья оканчивались тройными хвостиками, и по облику она была похожа на папилиониду.
