— А тебе никогда не приходилось стрелять, Хэт?
— Стрелять приходилось, — смущённо сказала Гарриет, — но я ещё никогда не убила ни одного человека.
— Вы, старшие, другие люди, — равнодушно отозвалась Джейн и снова приложила к плечу приклад.
Через два часа полковник приказал поджечь склады и отходить к берегу. Задерживаться в этих местах было рискованно. Виноградный телеграф донёс, что в шести милях к северу от Покаталиго появилась кавалерия и скачет к реке. Перед погрузкой на шлюпки Монтгомери велел поднять щиты в воротах дамбы. Уровень воды в Комбахи был немалый, и вода начала разливаться по полям и дорогам.
Шлюпки были полны негров. Некоторые плыли за лодками, держась за борт, и кричали «Слава!». Другие пригнали плоты, погрузили на них пожитки и отплыли вслед за эскадрой массы Джемса.
Вечером усталая и возбуждённая Джейн появилась в госпитале, где под брезентовым навесом лежал Дэви Кимбс.
Санитарка, обходившая койки, бросилась ей на шею:
— Джейн, дорогая, ему лучше! Он совсем ожил!
Джейн подошла к Дэви и села у него в ногах. Дэви долго смотрел на неё.
— Джейн, сердце моё, — прошептал он, — ты была в бою?
— Что ты, Дэви, разве я гожусь для боя?
— Джейн, я всё знаю. От тебя пахнет порохом.
Дэви слабой рукой притянул её к себе.
Три человека следили за ними издали: Гарриет, Монтгомери и Фредерик Дуглас. Великий мулат разыскивал своих сыновей — солдат, раненных при атаке на Форт Вагнер.
— Вот сердце Америки, — прошептал он.
— О чём вы говорите, Дуглас? — спросил полковник.
Дуглас обвёл взглядом госпиталь и лагерь, в котором горели костры и сильные мужские голоса пели песню о Джоне Брауне.
— Обо всех этих людях, белых и чёрных, — рассеянно ответил Дуглас. — Я смотрю на них, и мне кажется, что я слышу, как бьётся это громадное сердце. Я слышу толчки этого сердца с тех пор, как Эйб Линкольн вывел свою подпись под прокламацией об освобождении.
— Вы типичный писатель, мистер Дуглас, — сказал Монтгомери.
Честный человек из Белого дома
У этого человека был усталый вид. И ещё у Соджорнер Труз создалось впечатление, что он не знает, куда девать свои длиннейшие ноги. Он вертелся за столом как неприкаянный. Наконец он встал и заходил по комнате.
— Видите ли, тётя Соджорнер, — сказал он, — в этом доме мебель сделана не по моему росту. Предыдущий президент приказал сделать по своей мерке. Уверяю вас, что за его письменным столом я могу стоять только на коленях… Что вы хотели мне передать?
— Приветствие от Первого национального негритянского съезда, господин президент. У нас говорят о наделении бывших рабов землёй, ибо воистину сказано в священном писании: «Дам земле вашей дождь в своё время, ранний и поздний, и ты соберёшь хлеб твой, и вино твоё, и елей твой…»
Линкольн заложил руки за спину и посмотрел на Соджорнер с высоты своего гигантского роста.
— Знаете, тётя Соджорнер, — сказал он, — когда мы воевали с индейцами, был у нас в отряде очень храбрый малый, по имени Барджес-Задира. После первой же стычки он потребовал, чтобы его назначили генералом, но даже капитанского звания он не получил. Бедняга Барджес так обиделся, что отказался стрелять в неприятелей, и его выгнали из отряда. С тех пор прошло много лет. На днях я подписал приказ о производстве этого Барджеса в генералы. Он уже не молод. Я видел его под Питерсбергом и спросил, как он себя чувствует с генеральскими звёздочками. Он ответил: «Дорогой Эйб, это оказалось не так-то легко; для того чтобы я стал генералом, понадобилось, чтобы ты стал президентом»…
— В том-то и дело, что вы президент! — воскликнула Соджорнер. — Все мои родичи будут голосовать за вас!
Чтобы дать неграм землю, — сказал Линкольн, — в Америке нужно быть не президентом, а господом богом. Впрочем, я надеюсь, что создатель поможет и мне и вам.
Линкольн нагнулся к камину и стал шевелить в нём щипцами угли.
— В этом доме никто не умеет как следует нарубить дрова, — проворчал он. — Посмотрите, какое полено! Рубили тупым топором с широкой рукояткой, как это принято на Юге. У нас в Иллинойсе ни один дровосек не станет пользоваться таким топором. Моего слугу Джонсона не допустили сюда, и с тех пор мне всё приходится делать своими руками.
— Вашего слугу не допустили к вам?
— Да, — с досадой сказал Линкольн, — потому что он негр. Видимо, считается, что в Белом доме не должно быть ничего чёрного.
— И вы не могли приказать?
— Тётя Соджорнер, — сказал Линкольн, — я уже сказал вам, что это не мой дом. Это Белый дом.
Он покосился на зелёные бархатные портьеры и огромную, свисающую с потолка люстру, которая мешала ему ходить по комнате.
— Для того чтобы подписать декларацию об освобождении рабов, мне пришлось сражаться пять лет. Люди, которые говорят, что я нечётко подписал эту бумагу, должны были бы знать, что я писал её по ночам, в кабинете моего друга, начальника военного телеграфа Эккерта. Она хранилась у него в несгораемом шкафу.
— Вы не брали её домой, господин президент? — удивлённо спросила Соджорнер.
— Нет, не брал. Осторожность никогда не мешает.
Линкольн оглянулся по сторонам и недовольно тряхнул головой. Ему явно не по душе были все эти тяжёлые портьеры, кресла и ковры с вытканными на них гербами.
— Тут даже на чайных чашках нарисован орёл и написано: «Из многих одно», как будто президент может об этом забыть[16].
— Во имя этого мы воюем, сэр, — сказала Соджорнер. — И вы должны признать, что чёрные заслужили больше, чем то, что они имеют.
— Да, для этого нужно только знать арифметику. Если бы я не привлёк цветных в армию, пришлось бы пожертвовать всем мужским населением Севера, чтобы выиграть войну. Я получил двести тысяч хороших солдат, а южане их потеряли! Я говорил об этом много раз, но это всё равно что обращаться с речью к пескам в пустыне.
— Не имеет значения! — решительно заявила Соджорнер. — Я всегда думала, что вы равны пророку Даниилу, а теперь я думаю, что вы даже больше, чем Даниил!
Линкольн лукаво улыбнулся. Его морщинистое лицо задвигалось, а светлые, глубоко посаженные глаза засияли плутовским блеском.
— Нет, я не Даниил. Я обыкновенный человек. Бог любит обыкновенных людей. Поэтому он и создал их так много.
Соджорнер вытащила из своей сумочки книжечку, переплетённую в красный сафьян, и протянула её Линкольну.
— Я хотела бы, чтобы вы расписались здесь на память.
Линкольн раскрыл книжечку, подошёл к столу, взял перо и попробовал его на рукаве своего нескладно скроенного сюртука. Потом он аккуратно вывел на чистом листке: «Тёте Соджорнер Труз, 29 октября 1864 года. Авраам Линкольн».
Соджорнер встала:
— Мы с вами доживём до конца мятежа, господин президент.
— Надеюсь, тётя Соджорнер.
— Я буду молиться за вас. Молиться вместе с теми, кто послал меня к вам. Мы хотим, чтобы вы жили долго.
— Не за меня, — ответил Линкольн, — а за тех обыкновенных людей, которые каждый день отдают свою жизнь на войне.
Он пожал ей руку и взялся было за колокольчик, но передумал и осторожно поставил колокольчик на стол.
— Миссис Линкольн терпеть не может звонков, — сказал он извиняющимся голосом. — Прошу вас, выйдите в соседнюю комнату, вас проводит дежурный.
Соджорнер подошла к двери и оглянулась. Линкольн стоял у камина, большой, сутулый, неуклюжий, свесив руки, похожие на лопаты. Он поставил ногу в старомодном длинном сапоге на решётку камина. Багровые блики играли на его морщинистом лбу, короткая борода шевелилась, глаза спрятались, словно в пещеры, лицо было измождённое.
«Да, это не его дом, — подумала Соджорнер. — Он один в этом доме».
Она вышла и тихо прикрыла за собой дверь.
Гражданская война шла к концу. Кольцо федеральных войск смыкалось вокруг столицы мятежников Ричмонда. В ночь на 3 апреля 1865 года этот последний оплот рабовладельцев, находящийся недалеко от Вашингтона, был объят паникой. Правительство мятежников бежало ещё днём. Всю ночь на улицах не смолкал грохот повозок. «Сто долларов за место!» — кричали господа в цилиндрах на площади. Они метались от одного экипажа к другому, но никто их не слушал. Кучера нахлёстывали лошадей, всадники скакали галопом. Ночью было светло, как днём; вспыхивал квартал за кварталом; огонь вырывался из многочисленных окон. Брошенные чемоданы и сундуки валялись прямо на мостовой. К утру после двух напряжённых часов тишины послышался ровный перебор копыт. Какая-то негритянка высунула голову из-за угла и завопила на весь околоток:
— Помилуй господи! Чёрные на лошадях, и все с винтовками!
Цветной кавалерийский полк ехал по улице медленной рысью, держа винтовки поперёк сёдел. Перед ними в искрящихся облаках дыма вставало разорённое гнездо мятежа, к которому федеральная армия стремилась четыре года.
