Еркин понял: вот как делается. Подать пальто, задержать руки у девчонки на плечах, встретиться глазами в зеркале. Он понял и запомнил: вот как можно.
Глядя вслед уходящим, Еркин с облегчением заметил: у этих двоих ничего настоящего нет, они идут рядом, но настоящего у них не было. Он с недавних пор откуда-то научился различать, каковы отношения между двумя. Очень удивился: самые тихие в классе Сережа Ли и Валя Власенко, а у них настоящее есть. Он понял все про них, когда Сережа Ли словно ожегся, коснувшись при всех Валиной руки. А ведь даже Фарида не догадывалась.
Рябов взглянул на него сочувственно:
- Ты, Еркин, учись танцевать, пока молод. А то будешь как я… Есть такой закон: если не танцуешь, непременно начнешь грустить. Закон бала. - Лейтенант на самом деле был невеселый.
- Геннадий Васильевич, вы знаете какое-нибудь очень точное определение - в чем счастье человека? - Вопрос вырвался у Еркина вроде бы не к месту, но лейтенант словно ждал, что будет именно такой вопрос.
В тот день Рябов получил письмо от друга с горьким сообщением, что общий их товарищ погиб на испытаниях. «Случайность, но случайность неизбежная в нашем деле», - писал друг, и, возможно, Рябов отвечал больше ему, чем мальчику-восьмикласснику.
- О счастье написано очень много. Счастье всего человечества. Счастье одного человека. Маленькое счастье. Большое. Наверное, Еркин, невозможно счастье в одиночку или даже вдвоем, когда кругом горе. Тогда уже не счастье, а так… счастьице, вернее - благополучие… - Рябов задумался. - Лев Толстой составил пять условий человеческого счастья. Первое: жизнь под открытым небом, при свете солнца, на свежем воздухе, общение с землей, растениями, животными. Второе: труд, приносящий удовлетворение. Третье: семья. Четвертое: общение с людьми свободное, любовное. Ну и пятое… Оно для старших понятней, в твоем возрасте рано думать. Пятое: здоровье и безболезненная смерть.
- И это все?
- Ты считаешь, мало?
- Не мало. Как-то… обыкновенно, что ли. Это есть у всех людей. Жизнь, солнце, труд, семья, общение с людьми. У всех есть, кто не лежит в больнице, не сидит в тюрьме, как Сашкин отец. Выходит, просто жить на свете, существовать - уже счастье?
- Но если подумать о первом хотя бы условии из пяти. Жизнь под открытым небом, на свежем воздухе. Не о том же сказано, что полезно гулять почаще с тросточкой. Жизнь под открытым небом - кажется, и ты в будущем строишь такую жизнь. Ты мне сам как-то рассказывал о своих планах, какой хочешь видеть свою степь. Что-то будет меняться в ней, что-то повторяться за годом год: одна и та же дорога, одни и те же люди… Хорошо это или плохо? Вот твоя одноклассница Маша Степанова поездила по свету: и Тихий океан видела, и Волгу-матушку, а теперь твою степь. И все эти годы здесь жил ты. Или, допустим, не ты, старушка жила. Однообразно жила или нет? Я думаю - нет. Сегодня солнце, завтра дождь. Я как-то наблюдал. Старуха казашка вытащила из дома на весеннее солнце одеяла, кошмы, тулупы - все дувалы позавесила. Ну, думаю, кому пробуждение природы, а кому практический интерес. Старуха кончила таскать - и мелким, мелким шагом со двора в степь. Ладошку приставила к глазам и глядит, бормочет что-то себе под нос - чудит, одним словом. Молодость ей, что ли, вспомнилась? Самой уже лет семьдесят. Сколько раз видела, как весна в степь приходит, все заранее известно… Ну и что с того, если известно? Бабке от опыта своего не скучней на весну любоваться, чем мне. Ей, может, радостней, чем мне. Во столько раз, сколько она здешней весне радовалась.
- Я вас понял, да, и про солнце, и про общение, - сбивчиво заговорил Еркин. - Землю, природу понимать не только, как Витька, с научными целями… или там с практическими задачами. Надо жить наполненно! Человеку все в жизни нужно испытать - и радость, и горе. Ведь если счастливы станут все и всегда - люди разучатся понимать, в чем же счастье. Жить разучатся. Замечать перемены. Стремиться к чему-то новому.
- То, о чем ты сейчас сказал, очень верно. Жить полной жизнью. Мой дед был садовод. Помню, летом вывел меня в сад и показал: все яблоки зеленые, а одно густо закраснелось, как в осень. Дед мне велел: «Гляди на сей плод и мысли, что к чему и зачем». Я глядел и не мог уразуметь, чего дед от меня хочет? Он мне: «Мыслишь?» Я ему: «Мыслю, но еще не придумал». Дед рассердился: «Я не выдумки жду от хитрости ума! Ты суть явления прочувствуй!» Стояли, стояли - я ничего не прочувствовал. Тогда дед сказал: «Запомни, что раньше времени закраснелось порченое яблоко, ему теперь уже не расти, не наливаться, а морщиться на ветке, усыхать. Так и человек: не торопись принять зрелый цвет до срока…»
В коридор выплыла Серафима Гавриловна:
- Геннадий Васильевич! Мы вас ищем! - Она собиралась твердой рукой завершить вечер к назначенным ею десяти часам. На Еркина поглядела изучающе и объявила ему: - Что-то ты мне сегодня не нравишься!
- Я пошел, - сказал Еркин. - До свидания.
Нашаривая на вешалке в темном классе свой тулуп, он услышал: спорят Нурлан и Колька.
- Если хочешь, как настоящий мужчина, залить свое горе - давай! - Пропащий человек сидел на подоконнике с бутылкой «Алма шарабы».
- Не-е-е… У меня дома сразу унюхают.
- Чаем зажуешь. Вот пачка цейлонского.
- У меня и сквозь чай разберутся.
- Что-то я тебя не пойму! Или ты переживаешь из-за Саулешки, или думаешь о встрече с бабкой.
Нурлан как истинный друг хотел помочь Кольке поэффектней сыграть свою несчастную любовь к Саулешке, которая ушла с Володей-солдатом, Колька, напротив, хотел, чтобы никто не догадывался про его переживания. Ему казалось: Саулешке не может всерьез нравиться Володя. Не может - и все. Кого-то она дразнит этим Володей. Колька и не надеялся, что Сауле дразнит его.
- Я переживаю! - отбивался он от Нурланового бурного сочувствия. - Но и дома неохота выволочку заработать. Ты мою бабку знаешь!
- Бабка или Сауле? Выбирай!
Еркин, натягивая тулуп, подошел ближе:
- Эй, как бы вас тут Гавриловна не застукала!
- Глотнуть хочешь? - Нурлан показал на бутылку.
- Зачем?
- Пьют с горя, - снисходительно сообщил Нурлан. - Или для храбрости. Девчонки любят храбрецов. Ты, Садвакасов, сегодня храбрый?
- Здесь, в темном углу, хватит и двух храбрецов. С Новым годом! Я пошел.
После ему вспомнится Нурланова болтовня про храбрость. Отчего многое серьезное сначала встречаешь в пустяковом виде?
Еркин направился к выходу и - так ведь не хотел! - увидел встревоженную Машу.
- Ты уже уходишь? - удивилась она.
- Нет, не ухожу. - Маша показалась Еркину сейчас чем-то похожей на Сауле. Не внешностью, а чем-то другим, неуловимым. - Я тебя ждал. - Ему совралось легко, только опять погорчало во рту. - Твой автобус скоро? Давай выйдем пока. Я тебе должен сказать…
- Подожди, я сейчас! - Маша надела пальто. (Еркин не успел подать!) Надела длинноухую чукотскую шапку. (Еркин и не замечал прежде, какая милая ушастая шапка! Отчего не казахи придумали такую?)
- Ты что хотела бы переменить здесь, у нас? Что наколдовать под Новый год? - Они вышли на крыльцо.
- Я бы сюда речку привела, - сказала она. - Ласковую речку, зеленый берег. И чтобы ветлы над водой. Но ведь это неправда: взяла и привела речку. Здесь речку неоткуда взять, ветлы не из чего сделать. Нельзя даже на Новый год желать не по правде. Если даже придумываешь, все равно надо по правде: что на самом деле возможно…
Еркин взял обеими руками мягкие чукотские уши, завязал узлом у нее под подбородком:
- Ты хорошо сказала, ты молодец. Нельзя желать неправду.
- Гляди, Еркин, как вызвездило сегодня!
- Ты запомнила наши имена звезд?
- Вон та - Железный кол… Да? И Семь воров на месте. Гляди, Еркин, Птичья дорога зимой еле видна.
- Тебе не холодно?
Они вышли из ворот. Показалось Еркину или на самом деле в степи промелькнула черная фигура? Исабек бродит. Еркин не окликнул - не хотел встречи с Исабеком. Ветер давил все сильней. От поселка к школе катил грузовик с фанерной будкой в кузове.
- Дядя Паша приехал. Повезет завтра интернатских по домам.
- Это далеко?
- Не очень. Километров двести.
- А мы, может быть, скоро уедем насовсем.
- Я знаю.
- Ничего ты не знаешь. Ни-че-го!
- Не знаю, - согласился Еркин.
- Ну и что же будет?
- Все будет. Много людей, много света. А ты будешь? Ты?
* * *
Давешний чудак в бушлате вышел из тьмы на свет фар, заслонил глаза ладонью. Ручища как кувалда - пол-лица прикрыла, не узнать. Паша притормозил, открыл дверцу.
- Тебе чего? Выпил? Иди проспись! - привычно приговаривал он. Но отчего-то засомневался: не пьяный, нет, стоит не колышется.
Чудак в бушлате пропал из лучей фар, но куда? Паша не слышал его шагов по разбитой дороге. В таких-то корявых сапожищах и трезвый в темноте запинается, а этого не слышно. Где он там застрял, чудак?
- Браток, подвези! - услышал Паша чудака вовсе рядом. Когда подскочил, успел?
