— О, Лот, я чувствую, что гибель там за нами!
Первая же фраза Ксани, произнесенная ее глубоким, сильным грудным голосом, захватила зрителей.
В огромном зале стало тихо, как в могиле. Все взоры приковались к лесовичке.
Арбатов нервно потирал руки. Его глаза, обводившие публику, казалось, говорили: «Ага! Каково?!»
С каждой новой фразой Ксаня все больше и больше захватывала зрителей.
Публика едва дышала, боясь проронить хоть один звук из ее роли.
— О, Лот, я гибну!.. Смерть пахнула мне в очи!.. Сковала и руки, и ступни… Я гибну!.. Смерть!.. Я обращаюсь в камень!.. — диким, захватывающим криком закончила Ксаня и окаменела с исполненным трагического ужаса лицом.
Занавес медленно пополз.
Гробовая тишина воцарилась в зале.
Воцарилась на миг. Только на миг, после которого гром оглушительных рукоплесканий, гром восторженных отзывов и похвал раздался в переполненном зале.
Точно что ударило в голову Ксане, когда ее, возбужденную, не остывшую еще от вдохновенного экстаза, Арбатов вывел за руку из-за кулис и сказал:
— Но, детка, я думаю, теперь вы убедились, что ваша стихия — сцена… Теперь вы убедились, что царевне лесной не место в келье…
И он стал рассказывать ей, какой успех ждет ее, если она согласится играть фею Раутенделейн.
Едва Арбатов вывел Ксаню в зал, ее тотчас же окружил со всех сторон целый цветник нарядных дам, целый сонм блестящих мужчин в орденах, лентах.
Ее спрашивали о чем-то, ее задаривали улыбками, ласковыми взглядами, похвалами и похвалами без конца.
Ксаня угрюмо молчала, но душа ее расцвела. Что-то огромное, прекрасное, как солнце, наполняло ее.
— Дорогу! Дорогу княгине! — послышался вдруг шепот, и княгиня Лиз очутилась перед девочкой.
— Вот твои лавры!.. Это только скромная дань твоему огромному таланту! — произнесла с влажными глазами княгиня, и на красивой головке Ксани очутился венок из душистых пурпуровых роз…
* * *
Сейчас после представления в зале зажгли елку. Зеленокудрое дерево было разукрашено по-царски. Изящные безделушки, сласти, свечи — все это играло и горело в тончайших световых переливах электрических фонарей.
За деревом стоит Ксаня. Ее глаза горят, лицо пылает. О, этот успех! Он кружит голову, дурманит мысль. Он так дивно сладок и хорош, он так приятно и радостно ласкает сердце.
Ей было слишком хорошо от всех этих похвал. Она боялась, что от острого прилива счастья разорвется сердце. Вот почему она скрылась возбужденная, зачарованная за эту зеленую, пестро разукрашенную ель.
Здесь, в одиночестве укромного уголка, никто не мешал ей грезить…
О, как сладки эти грезы… Что ей сказал Арбатов, когда ввел ее в зал? Ах, да: «царевне лесной не место в келье!»
И еще про фею Раутенделейн говорил ей много-много. Но все это должно отойти от нее, скрыться. Она — обреченная. Она чужая для сцены, для театра, для людей…
Смертельный ужас разом наполнил душу Ксани. Ей стало жутко. Ей стало холодно. Дрожь пробежала по телу.
Теперь в монастырь?! Теперь схоронить себя навеки?! О!
Она задрожала с головы до ног.
Перед ней, как призрак, появилась Манефа.
— Вот ты где, девонька, а я-то искала. Всюду искала тебя. Я за тобою. Больно велик соблазн здесь. Хочу увести тебя отсюда, девонька, помолиться. Вместе с тобой молиться буду, всю ночь будем замаливать сегодняшний грех… Ох, суета сует, суета сует и великая суета!.. Бежим от нее, девонька, пока не поздно, пока дурман не закружил мыслей…
Никогда еще голос матушки не звучал так ласково и кротко. Но от этой ласковой кротости еще больший холод охватил душу Ксани.
Вернуться! Позволить себя запереть в монастырь! Никогда! Никогда!
Шумный успех, выпавший на долю Ксани, отравил своим ядом угрюмую душу не привыкшей к нему лесовички!
«Никогда!» — еще раз вихрем пронеслось в ее мыслях, и, не помня себя, она рванула свою руку из цепко охвативших ее пальцев Манефы и бросилась со всех ног от нее через ряд комнат, в гостиную.
В гостиной сидели группами гости, весело и оживленно разговаривая. Между ними не было Арбатова.
«Неужели уехал?» — острым жалом вонзилась в голову Ксани тревожная мысль.
Она рванулась дальше, в кабинет. Ее глаза блуждали как у безумной, отыскивая Арбатова.
Вот он!
Арбатов как раз прощался с княгинею и другими лицами, желавшими ему успеха.
Ксаня остановилась, никем не замеченная, на пороге. Минута и Арбатов быстрым шагом направился к выходу и тут лицом к лицу столкнулся с Ксаней.
— Детка моя! Что с вами? Отчего этот расстроенный вид?
Она стояла, как вкопанная, тяжело дыша, с теми же блуждающими глазами.
— Возьмите меня с собою… туда… к вам… в театр… Я не могу… больше… Я не хочу в обитель… Выше сил!.. Не могу! Не могу!..
Она задыхалась.
Он схватил ее за руку.
Его голубые детские глаза вспыхнули, загорелись.
— Детка, неужели? О, я знал, что вы не могли поступить иначе… Скорее же, скорее!
Он схватил ее за руку и нервной походкой сбежал вниз, в швейцарскую, где высокий гайдук-казак помог одеться Ксане, накинул нарядную бобровую шинель на плечи Арбатова и распахнул перед ними дверь.
«Честно ли я поступила?» — вихрем пронеслось в мыслях девочки, когда острый морозный воздух прямо дохнул ей в лицо.
У подъезда уже стоял экипаж княгини, который должен был довезти Арбатова на вокзал. Арбатов, усадив Ксаню и сев рядов с ней, велел кучеру ехать как можно скорее.
«Честно ли я поступила?» — шепнула еще раз Ксаня, когда яркие фонари вокзала приветливо блеснули ей в лицо.
Она не слышала, что говорил ей Арбатов всю дорогу. Ее мысли кружились с поразительной быстротой…
Вот они на вокзале.
Арбатов послал ожидавшего его с вещами носильщика купить билеты, а сам побежал дать телеграмму своей труппе с извещением о предстоящем приезде и о том, что везет с собою «дебютантку».
Но вот раздался звонок, заставивший Арбатова с Ксаней броситься в вагон.
— Слава Богу! А ведь чуть было не опоздали. Фея Раутенделейн, садитесь! — произнес Арбатов.
Поезд тронулся… Колеса зашумели… Замелькали фонари, фонари без счета…
Арбатов наклонился к Ксане и шепнул:
— Детка моя, верьте, сама судьба заставила вас променять монастырь на сцену… О, я уверен, вы будете благодарны судьбе, вы будете счастливы, что послушались совета старого актера…
Ксаня ничего не ответила. Ее голову сверлила все время одна мысль: честно ли она поступила, бежав тайком после того, как она добровольно дала обещание поступить в монастырь? Она старалась успокоить себя тем, что это судьба так решила, а не она, Ксаня…
А колеса шумели.
Шумели, точно пели: «Привет тебе, лесная фея»…
— Приехали, детка!
Голос Арбатова звучал весело и звонко.
Ксаня широко раскрыла большие заспанные глаза.
Та же обстановка, что и в последние двое суток, проведенные ею в дороге, те же развалившиеся на мягких диванах спящие пассажиры, тот же вагонный ночник, завешенный зеленой тафтой.
Поезд стоит.
— Что, детка, проснуться еще не можете? — засмеялся Арбатов и тут же стал отдавать распоряжения носильщику.
Широко раскрытыми, недоумевающими глазами Ксаня смотрела в полутьму вагона, моргая длинными, черными ресницами. Ах, какой чудесный она видела сон! Милый, старый лес, его деревья-великаны, его пышные ковры из зеленого мха и цветущих диких незабудок — вот что приснилось ей…
И как неожиданно, как странно было пробуждение! Этот вагон, эти грубо храпящие во сне чужие люди… и зимняя стужа за опушенными снегом оконцами купе.
— Торопитесь, детка, поезд стоит недолго, — слышится снова над ее ухом голос Арбатова, и он предлагает ей руку. Ксаня машинально опирается на эту руку, и оба выходят из вагона.
Едва они опустились на платформу, как их со всех сторон окружил целый десяток мужчин и дам.
— Сергей Сергеевич, батенька! Наше вам почтение!
— Сережа-мамочка! Наконец-то!
— Отцу командиру наше нижайшее!
— А мы тут ждали, ждали, ждали!
— Поезд опоздал на целый час.
— Кущик уже нос отморозил, до того на вокзале досиделись…
— Ха, ха, ха, ха!
Целый поток веселых приветствий, смеха, восклицаний посыпался на выходившего из вагона Арбатова. Его обнимали, целовали, и все это среди самых шумных и бурных речей, самого непринужденного веселья.
Бритые лица мужчин, говоривших как-то особенно и жестикулирующих особенно, нарядные, оригинальные и своеобразные костюмы дам показывали, что все встречавшие Арбатова были артисты и артистки.
Действительно, тут была налицо почти вся арбатовская труппа: толстый Дмитрий Петрович Славин или «папа Митя», серьезный комик труппы, с милым, добрым, бабьим лицом, юркий, как обезьяна; второй комик, морщинистый Кущик, казавшийся скорее старообразным мальчиком, нежели стариком; худой, как смерть, костлявый, с мрачным взглядом, в каком-то невероятном плаще, накинутом на плечи, трагик Доринский-Громов; красивый, с огромным букетом в руках, jeune premier[8] труппы Гродов-Радомс-кий; старуха Ликадиева, которую вся труппа Арбатова называла не иначе как «тетя Лиза» и любила без памяти; тоненькая, миниатюрная Зинаида Долина; затем еще какие-то молодые люди, почти мальчики, веселые, суетливые, особенно крепко трясшие руку Арбатова, — артисты на вторые роли, и барышни-статистки в скромных шубках, потертых шапочках.
