— Есть, есть… Вот он, — показала головой на половину чума, где, укрывшись с головой, спала Нина.
— Кто?
— Мальчик.
— Жив?
— Жив.
Микул не смог удержаться от радости: побежал к матери, обнял её так, что старая ойкнула, пересекая морщины на её щеках, побежали наперегонки две слезинки. Слезы катились ещё и ещё. Старуха заплакала… Микул словно бы сжался. Но Нина проснулась. Глазами счастья Микул взглянул на жену и… будто на сердце олень наступил, в чум ворвалась ледяная стужа… Микул посмотрел на мать: густые брови сошлись, лицо сделалось серым, широкая грудь поднялась. Но Микул не дал волю гневу — он был сын Севера. Он только вздохнул, словно морж в лунке:
— Иэ-э-эх ты!
Бабка Ирина упала перед ним на колени. Микул стоял окаменело, молчал… минуту… другую… скинул отяжелевшую от снега малицу и подошел к жене — на свою половину. И по его лицу заря прошлась, когда он приблизился к Нине: глаза загорелись, забегали — стали добрыми. Он взял её маленькие руки в ладони, присев рядом:
— Сын? Сынок?
Нина подняла осторожно краешек одеяла. На мягкой шкурке олененка лежал человечек. Он спал раскинув ручонки. У него было такое строгое и серьезное личико, что Микулу показалось невольно — его сын думает, о чём-то во сне думает.
— Ну и пусть думает, — прикрывая шелковистой шкуркой, сказал Паханзеда. — Вырастет большой — человеком будет. — И добавил: — Пусть растет…
3
— Родился человек. Родился человек! — думал вслух, запрягая оленей, Микул Паханзеда. — А как назвать сына? Имен хороших… Но выбрать имя человеку на всю жизнь — дело нелегкое. Семка… Харп… Евдя?
В памяти всплывали имена хороших людей, с кем приходилось встречаться. Но теперь они казались почему-то не такими звонкими.
Но он найдет. Он обязательно найдет самое красивое имя! Не надо лишь торопиться. Надо подумать.
И Микул думал. И снова всплывали в голове имена, имена всех знакомых.
— Стой! Как звали приемщика пушнины? Ми… Микодим? — вспомнил он. — Однако… Микодим, говорят, не чист на руку. И верно, пожалуй. Иначе куда же деваются деньги, которые остаются после дополнительной обработки шкурок?.. Наверное, всё-таки они попадают в его хваткую руку, потом в его же карман?.. Так и есть! — заключил Паханзеда. — Нет-нет! Не дам я Иванку имени приемщика… Стой! Иванко… Иван! Вот оно, имя-то! Само напросилось, и красивое. А я… Нина! Ни-и-на! — Микул влетел в чум, задыхаясь от радости. — Нина!
— Что? — выпрямилась перед ним молодая мать.
— Я нашел имя: Иванко… Иван!
В чуме сделалось тихо. Помолчав, Нина сказала покорно:
— Пусть будет по-твоему.
Микул подхватил люльку, сооруженную наскоро из крышки лукошка, в каких возят посуду, и стал неумело раскачивать живой комок счастья — своего счастья. Осторожно приоткрыв краешек шкурки, вглядывался в крохотное личико сына и заговорил, как запел:
— Что ж, Иван Микулович. Ты, видно, мне, отцу своему, пришел помочь? Хорошее это дело. А ну, песец, берегись теперь, смотри в оба: нас теперь двое! Четыре глаза и четыре руки! Пусть знает теперь и весь колхоз «Тет яха мал»[73], что в чуме Микула Паханзеды стало охотником больше! Мы ещё потягаемся, Иванко, с этим колхозом. Потягаемся!
Он многозначительно поднял указательный палец и прислушался. На улице скрипел снег. Потом распахнулся полг, и в чум ввалилась бабка Ирина.
— А я ходила в яру, дрова принесла, — объяснила она, не глядя на сына.
— Опять не в своё дело сунулась? — снова сдвинул брови Микул, но в его голосе уже не было прежней строгости.
— Хэй-хэй-хэй! Ты хотя и мужчина, сынок, да рук-то не хватит на всё?
В темноте не было видно, как повлажнели глаза бабки Ирины.
— Хэ! Почему не хватит? — показал Паханзеда на сына. — Теперь у меня четыре руки! Это и тебе надо помнить. — Он улыбнулся, показав плотные крепкие зубы.
— Хэй-хэй-хэй! — зашамкала бабка, горушкой складывая у тлеющего очага дрова. — Пока ждешь, сынок, его руки, ещё не одну весну придется слепнуть от яркого снега. А нынешние дети уже с люльки тянутся к книжке, к бумаге. Хой-ха! А тебе нужен охотник. Охот-ник!
Микул задумался: кочевать мыслям дальше было некуда. Он не хотел даже думать о бумаге и книжках.
Старуха кивнула в сторону люльки:
— Ну, как поживает Едейко?
— Не Едэйко, а Иванко. Иван! — ревниво поправил Микул.
Бабка вздрогнула: из рук, разрушив горушку, упали дрова.
— Эванко?.. Это же русское имя! Разве мало ненецких имен? Когда ты родился, отец твой покойный тоже заставил меня силой — назвал тебя русским именем. Ты думаешь, это хорошо?
Микул объяснил:
— Не Эванко, а Иванко. А когда он вырастет, все люди будут звать его Иваном Микуловичем Паханзедой! — и Микул цокнул от удовольствия языком, подняв большой палец. — Теперь ненцы дают русские имена своим детям. Русские имена счастье приносят.
— Ива… Иван, — плыла по своему руслу бабка Ирина. — И самый-то главный царь выговорит ли?
— Ха-ха-ха! А-а! — смеялся Микул. — Самого-то главного царя давным-давно нет. У нас Советская власть теперь. Исполком… Понимаешь?
— А где он тогда живет, твой эсполком?
— В Москве есть. В Двух Камнях есть. В Нарьян-Маре есть. Исполком — это не один человек. Это много людей. Наши ясавэи[74]. Сколько раз тебе объяснять?
— А кто они? Ненцы?
— И русские, и ненцы, и коми, и ханты — все.
— А кто у них самый-то главный?
Микул задумался. Да и как не задумаешься. Одни считают почему-то главными вождей, другие — народ. Где правда?
— Раньше мы знали: на земле царь, а на небе бог. А теперь, — рассуждала, хитро поглядывая на Микула, бабка Ирина, — всё перемешалось.
А костер тем временем разгорелся, но густой, тяжелый дым не успевал выходить. Он уже заполнил всю верхнюю половину чума, оседал всё ниже и ниже — лег на голову бабушки. Бабка метнулась к выходу, и уже из-за полога донесся её дребезжащий голос:
— Эй-вэй! Недавно тянуло с полдня, а теперь уже белый медведь навалился.
По нюкам заерзал шест, старуха, закрывала шкурой оленя наветренную сторону дымохода.
А Микул, радостно покачивая на руках сына, тронул счастливую песню, отмахнувшись от бабкиных докучливых вопросов, намеков.
Мой единственный маленький сын,
по пушистым снегам на восходе зари
ты уйдешь, может быть,
как отец твой впервые
уходил по пунктиру песцового следа.
Волны белых сугробов будут лыжи твои
разрезать, как корабль океанские волны.
А под вечер с плеча твоего подожжет
красным пламенем щеки сугробов лиса.
— Ой, не хвались, Микул, — пряча улыбку, заметила Нина.
Микул с люлькой в руках шагнул к жене и сел возле неё на шкуры.
Нина счастливо прижалась к плечу мужа.
А потом Иванко заплакал:
— Ыа! Ыа-а-а!
Вошла бабка Ирина с охапкой оленьего мерзлого мяса, похожего на поленья лиственницы — тяжелые, красноватые. Нина юркнула в переднюю часть чума, принесла низенький стол и поставила перед Микулом и Иванко. Глухо застучали о стол поленья мяса, засверкали ножи. Розовыми стружками летело на стол из-под ножей сладковатое мясо; когда его бросали в рот и чуть подсасывали, оно таяло во рту, словно снег.
— Ыа! Ыа-а-а! — плакал Иванко.
— Хой-хой-хой! — взмахнула руками бабка Ирина, покосилась заискивающе в сторону Нины.
А Нина, счастливая оттого, что всё сошло хорошо, уже простила свекровь и поэтому теперь чувствовала себя под слезящимся взглядом свекрови неловко.
— Ыа! Ыа-а-а!
Бабка строго повернулась к невестке, но сказала радостно:
— Да скорей же, скорей дай ему, что он просит!
Нина оставила нож и взяла сына из люльки. И как только спелая, налитая грудь матери коснулась губ мальчика, Иванко, раздувая ноздри, стал жадно глотать молоко; его глаза закрылись от удовольствия.
В чуме стало тихо. Сделалось громче дыхание ветра за нюками. На лезвиях снующих ножей вспыхивали то и дело отблески костра. Микул улыбнулся. Нина отвернулась стыдливо; одной рукой продолжала брать красивые стружки мерзлого мяса, которые с усердием строгал Микул для неё. Непривычная, словно шрам, расползлась улыбка и на лице бабки Ирины.
Все Паханзеды ели. Обиженных в чуме не было.
4
Ещё недавно полдень сшивал тонкой золотой нитью разлетное небо с размашистой тундрой; ночью струились на холодную землю фиолетовые лучи больших звезд. Но вновь набежали тяжелые тучи — тундра как бы уснула под низким, задумчивым небом, — жизнь на земле словно бы вымерла. Три дня и три ночи бесновались метели, выла пурга. И вновь наступило затишье.
Извечная смена стихий!
Едва не касаясь земли, ползли облака, готовые пролиться обвальным дождем или просыпаться круговоротом легких снежинок на пустынную землю. Ничто не смело нарушить и глухую и звонкую тишину — казалось, всё, что даже напоминало о жизни, метель схоронила под снегом.
