— Не убежит, — сказал Юрка, притаскивая из сеней ведро воды. — Пап, наливай сам… Пошли.
— Неудобно, — прошептал Валерка, упираясь.
— Чего неудобно? Да пошли, елки!.. Сейчас мы у них все выпытаем! Пошли.
И Юрка решительно потянул друга в горницу. При их появлении Галина Владимировна, Аркадий и Дятлов сбились с какого-то разговора, однако Дятлов махнул над столом рукой и, видимо довершая мысль, проговорил:
— В общем, она поняла, что такое люди.
— Ну, если и не поняла, то, во всяком случае, увидела, — вставил Аркадий.
— Не помогли ни боги, ни святые, — сказала Галина Владимировна и, подняв со стола книгу, прочитала: — Тициан. Тициан!
— Вот кто святой! — воскликнул Аркадий. — А не какие-то там… Верно, Юрка? Тициан, Пушкин, Ленин… Наши боги — люди, такие же, как мы, только лучше нас… Так, Валерка?
В сенях хлопнула дверь, и послышались голоса.
— Твои идут, — сказал Аркадий Валерке и тихо добавил: — Для полноты компании не достает только Кати.
— Надо было зайти за ней! — воскликнул Юрка.
— Мы заходили.
— Ну и где она?
— Мальчики, — проговорила Галина Владимировна, — Катя заболела, на этот раз по-настоящему и серьезно.
Глава шестая
ЧЕМ КОНЧИЛАСЬ ПАСХА
Во вторую апрельскую субботу во многих домах Перевалки с утра загудели печи — почитатели Христовых празднеств начали готовиться к пасхе: печь, жарить, парить.
Юрка проснулся от шипения сковороды, а может быть, оттого, что пришло время проснуться. Пахло и сладким, и горелым, и паленым, и еще чем-то, чему трудно дать название.
— Мам, сколько времени? — крикнул он.
— Пять минут можешь еще поваляться, — ответила Василиса Андреевна.
Юрка улыбнулся. Пять минут — утром это очень много. За пять минут можно пять раз уснуть и проснуться, каждый раз думая, что спал по часу.
— Потянись, похрусти косточками, — доносилось откуда-то. — Помню, в детстве милое дело было проснуться, изогнуться коромыслом и вроде как в полусне слушать, как трещат дрова в печи, как звякает заслонка, как дверь хлопает…
Тихо журчащий голос матери, странные, противоречивые запахи в комнате, пробивающийся в окно, но сдерживаемый занавесками рассвет — все это образовало вокруг мальчишки какую-то зыбкую, нереальную атмосферу блаженства… Но вдруг чей-то голос проговорил: «Завтра пасха!» И Юрка стремительно сел в кровати. Перед ним стояла мать и держала на вилке сложенный клином дымящийся блин.
— Ты чего так вспрыгнул? На-ка вот горяченький да и вставай, уголька мне принеси.
Юрка взял блин.
— Чуть не забыл, что завтра пасха, — сказал он.
— Не велик грех для тебя.
— Еще как велик… Еще есть блины?
— Полная тарелка.
Мальчишка выглянул в кухню, радостно закатил глаза и стал торопливо одеваться.
Все подоконники Василиса Андреевна уставила ящиками с помидорной рассадой, которая недавно взошла и жадно топырила свои двулистные всходы к свету. На ночь листики складывались лодочкой, как ладони молящихся мусульман. В углу возле печи стояла ванна с замоченным, похожим на требуху, бельем; не выстиранное накануне, оно было обречено теперь киснуть несколько дней.
— Сегодня бы костры жечь надо, на ночь, — проговорила Василиса Андреевна. — По-старому-то… И до первых чтобы петухов. Да не жгут нынче костров — живо милиция прибежит.
— А что, к кому прибегала?
— К кому же прибегать? Никто не жгет… Отошли костры. И пост великий отошел, видно, правда, что пост не мост, можно и объехать. Круглый год мясоед, — щурясь на жар духовки, говорила Василиса Андреевна.
— Скоро все отойдет, — обжигаясь чаем, заметил Юрка. — Все крашеные яйца, пасха, да и сам бог.
— Ты вот давай угля мне неси, потом будешь философить.
Мальчишка быстро принес ведро угля, схватил сумку и выскочил. Он не любил, чтобы его ждали, лучше он подождет. На завтра у них с Валеркой были намечены кое-какие планы, которые нуждались в уточнении и в которые сегодня следовало посвятить Катю и… может быть… Аркадия.
Катя выходила из дому на пять минут раньше мальчишек. И часто друзья сходились враз, но сегодня Юрка, очевидно, поспешил — никого еще не было. И он остановился на улице, ожидая, что вот-вот на дальнем сугробе мелькнет и вновь пропадет коричневый Катькин платок… Она болела недели две. К простуде примешалось какое-то нервное потрясение: при ней милиция забирала Поршенникову, и та что-то кричала, кого-то упрекала, и это болезненно подействовало на девочку. После суда Поршенникова взяла дочь домой и допускала к ней только Галину Владимировну. Мальчишек она однажды с ругательствами выгнала в шею. И даже позднее, когда Катя наконец поправилась и опять вернулась в школу, и тогда эта женщина запретила им приближаться к ее порогу — вот как она их ненавидела и не скрывала этого, как прежде, — теперь страх ее кончился.
Мальчишки же вызывали Катю свистом.
Вон он, вон мелькнул коричневый платок, и тут же хлопнула калитка — вышел Валерка…
Прямо из школы ребята сбегали на лесозавод, выпросили у вахтерши пять досточек. И теперь, сделав уроки и наигравшись, Юрка сидел на кухне и сбивал каркас новой клетки — у него кто-то стащил одну из двух хлопок. Родители уже улеглись. Аркадия еще не было. А Юрке не терпелось поговорить с братом.
Мальчишка работал, стоя на коленях. Чтобы меньше гремело, он постелил на табуретку телогрейку, и звуки ударов стали мягкими, точно выходящими из подполья. Изредка поднимая голову, Юрка замечал на краю стола плюшку, лениво дотягивался до нее, откусывал, клал на место и, жуя, продолжал стучать. Он объелся сегодня этими плюшками. Вот они, выставив свои обмазанные вареньем финтифлюшки, высятся на тарелках.
Аркадий наконец пришел, но такой усталый, что у Юрки упало сердце. Он хотел говорить с бодрым, радостным человеком. Только такой мог понять его бодрые и радостные мысли, а не раскисший и вялый. И мальчишка решил не заговаривать с братом вообще, если тот сам не начнет.
Аркадий молча поужинал, подмигнул Юрке, удалился к себе в комнату, покопошился там в темноте и бухнулся в постель.
Юрка горько ухмыльнулся, опустил занесенный для удара молоток и сел на пятки. Жаль… Он бездумно взял с подоконника Валеркин приборчик для выжигания и осмотрел его. Нехитрая штука. Он хотел сделать себе такой же и смастерил уже ручку, но дальше ручки дело не пошло — пропало желание. И, кто знает, когда оно вернется, это желание, и вернется ли вообще… Юрка вздохнул и что-то негромко замурлыкал.
Аркадий засыпал, как вдруг услышал какую-то смутно знакомую мелодию. Он тряхнул головой и открыл глаза. Ну да, Юрка протаскивал через свои голосовые связки адажио из «Лебединого озера».
— Юрк.
— Оу!
— Знаешь ты, что поешь?
— Я ничего не пою.
— Чудак. Чайковского… — Аркадий вяло закачал рукой и, закрыв глаза, тихо продолжил мотив.
— Аркаша, ты спишь?
— Сплю.
Мальчишка вдруг поставил каркас в угол, сложил в него инструменты, повесил телогрейку, выключил свет и, прислушавшись к сочному носовому посвисту отца, прошел к Аркадию.
— Они уснули. Настольную можно зажечь?
— Если необходимо.
Необходимость была. Поэтому Юрка включил «грибок», скинул штаны и замялся на половике перед кроватью, мигом озябнув, и так поднял плечи, что они касались мочек ушей.
— Залезу к тебе?
— Ты грязный. У меня тут все белоснежное, и я спать хочу.
— Я не грязный.
— А майка-то? — Аркадий разговаривал, не глядя на брата.
— Чистая. Вчера сменил.
— А ноги?
— Смотри — чистые.
— А руки!.. О нет, брат, не пущу. Я спать хочу.
— Руки же не под одеялом будут, а сверху. Ну, пусти.
Аркадий отодвинулся к стене. И Юрка блаженно улегся на тепленьком месте.
— Аркаша, знаешь что?
— М-м.
— Да ты глаза открой.
— Свет режет.
— Знаешь что?.. Я больше не пойду славить.
Аркадий моментально понял, что именно ради этого сообщения Юрка пришлепал к нему — не к матери, не к отцу, а к нему, и открыл глаза.
— Почему?
— Да так.
— Пионерия, наверное, хвост тебе накрутила?
— Кто это, Нелька Баева?.. Да если надо, я ей сам хвост накручу. Она вон в куклы до сих пор играет, как дурочка.
— Ну-ну, брат, куклы — хорошая вещь.
— Куклы-то?
— Не хуже клеток. Так отчего ж ты славить-то больше не пойдешь?.. Разве это плохо: шататься по домам, собирать куски, а? Видел, сколько всякой всячины мать напекла? А у других еще больше и вкуснее.
— Я не нищий, чтобы собирать. — Юрка даже привстал па локоть. — Это все равно, что милостыню просить. Ходить и клянчить. Нет, я больше не пойду! — Он опять лег и отвернулся.
Аркадий с улыбкой смотрел на сердитый профиль брата, но не спешил поддерживать его и одобрять, а равнодушно заметил:
