Тут я сильно ткнула Фагенбуша своим пальцем в грудь (не без удовольствия, сознаюсь) и продолжила:
– Ступайте, передайте это Вигмеру, и посмотрим, что он скажет.
Затем, не дожидаясь того, что скажет сам Фагенбуш, я выскочила из его кабинета и направилась наверх, в мастерскую. Поскольку сейчас я раскочегарилась вовсю, самое время, пожалуй, поймать маму с глазу на глаз и расспросить ее о том, где я родилась. Все равно я не смогу ни на чем сосредоточиться, пока не узнаю этого.
Я нашла маму в мастерской. Она в одиночестве стояла у стола, всматриваясь в разложенные на нем таблички с надписями.
Вопрос, который я собиралась выпалить с порога, застрял у меня в горле. Я взглянула в лежащие на столе таблички и спросила:
– Что-нибудь интересное?
– О, да. Очень.
Я замялась, собираясь с духом, и молчала до тех пор, пока мама сама не спросила:
– Ты что-то хотела, милая?
– Мама, – начала я, чувствуя, как у меня начинает пересыхать во рту. Меня пугал вопрос, который я собиралась задать. Точнее, ответ, который я могла получить на него. Я прокашлялась и продолжила, стараясь не подавать вида, насколько важен и страшен для меня этот разговор: – Скажи, я родилась дома, как Генри, или в больнице?
Мама замерла на месте, я похолодела. Маме явно не понравился мой вопрос. Плохо дело.
– Почему ты спросила об этом, моя дорогая? – сказала мама. Мне хорошо знаком этот прием – уклониться, ответив вопросом на вопрос, я сама часто им пользуюсь.
– Просто мне интересно, – ответила я.
– Ты помнишь, каким смешным был Генри, когда родился? – принялась заговаривать мне зубы мама. – Как маленький старый гном, весь в морщинках. А помнишь старого доктора Тофема, который был при этом?
– Да, помню. Но мне хочется знать, где родилась я.
Эти слова прозвучали жестче, чем мне хотелось, но что поделать. Мама моргнула, а я уставилась в ее темно-карие глаза, совершенно не похожие на мои собственные. С каждой секундой у меня все сильнее холодело внутри от страха, от жуткого ожидания маминого ответа.
– Хорошо, – сказала, наконец, мама и продолжила, коротко и нервно хохотнув: – Это действительно довольно необычная история… Понимаешь, ты родилась не дома и не в больнице. Ты появилась на свет в Египте.
– В Египте? – глупо повторила я. Чего угодно я ожидала, но только не этого!
Мама еще раз издала тот же нервный смешок, и ее щеки заметно покраснели.
– Да, в Египте. Мы с твоим папой были там на раскопках одного древнего храма, когда я обнаружила, что беременна. В тот год сезон дождей начался раньше обычного, реки вышли из берегов, передвигаться стало невозможно. Особенно в моем положении. А когда дожди, наконец, прекратились, мне вообще стало уже поздно передвигаться, поэтому я осталась и продолжала свою работу.
В Египте. Я родилась в Египте. Прежде, чем я успела переварить эту мысль, мама продолжила:
– Итак, я осталась на раскопках. Чувствовала себя прекрасно и не видела причины отсиживаться в гостиничном номере. Наверное, я была слегка не в себе, но и ты тоже оказалась хороша – решила появиться на свет на три недели раньше срока. Ты родилась прямо в храме, в котором я в то время работала.
В храме!
– Что это был за храм? – спросила я, заранее страшась услышать ответ.
– Это был храм, посвященный Исиде.
Уф, по крайней мере, это был не храм Сета, бога войны и разрушения, и на этом спасибо.
– Почему ты никогда не рассказывала мне об этом?
Мне это действительно было интересно. Может быть, мама стыдилась того, что родила меня на раскопках?
– История вышла довольно скандальная, – сухим, как песок пустыни Сахара, тоном ответила мама. – Это был первый в истории случай, когда у археолога прямо во время раскопок родился ребенок. Твоя бабушка до сих пор считает мой поступок непристойным и не может простить его. С той поры я стала для нее вульгарной женщиной – еще бы, родила дочь на чужбине, среди каких-то камней.
– Поэтому она и меня так не любит?
– О, Тео, дорогая. Я не думаю, что она тебя так уж сильно не любит, скорее, заботится о тебе – по-своему, конечно. Мне кажется, она вбила себе в голову, что, родившись и проведя первые несколько месяцев жизни в чужой странной стране, ты лишилась каких-то качеств, необходимых, чтобы стать настоящей британской леди. Чушь, конечно, но твою бабушку не переубедишь. А вот твой папа очень спокойно ко всему этому отнесся. Знаешь, как он тебя называл тогда? Своим самым драгоценным артефактом.
– Правда? – мамины слова потрясли меня. Папа считал меня своим самым драгоценным артефактом? Папа? Может ли такое быть? Мои глаза защипало от подступивших к ним слез, но прежде, чем я успела разреветься, снизу донесся тревожный крик:
– Пожар!
Глава двадцать шестая. Короткое перемирие
Мы с мамой бросились на крик, а прибежав в холл, увидели, как папа сбивает своим сюртуком пламя с загоревшейся статуи. Сквозь вонь гари, дыма и Фагенбушева навоза я четко уловила напоминающий тухлые яйца запашок серы, и это мне очень не понравилось.
– Что случилось? – спросила мама, спеша навстречу папе.
Закончив сбивать пламя, папа набросил свой обгоревший сюртук на одно плечо и провел рукой по волосам.
– Не совсем понимаю. Эта проклятая штуковина вдруг взяла и загорелась. Сама. Вимс! – повернулся он к своему первому помощнику. – Вы с ней что-нибудь делали?
– Ничего, сэр, – неловко поежился Вимс.
– Вы хотите сказать, что это было самовозгорание? Что-то не верится, – сказал папа.
– Боюсь, другого объяснения просто нет, – с несчастным видом заметил Вимс.
– Вспомните как можно точнее, что вы делали перед тем, как она загорелась, – потребовала мама.
Вимс потер руками лицо, словно умываясь.
– Значит, так. Я снял со статуи ткань, в которой ее доставили сверху…
– Где эта ткань? – перебил его папа.
Вимс указал на валявшуюся на полу темно-зеленую тряпку. Папа наклонился, поднял тряпку, потер между пальцами, понюхал и сказал:
– Продолжайте.
– …и установил на подставку.
– Как именно? – спросил папа.
– Вот так, примерно, – Вимс взял статую из папиных рук и осторожно постановил на подставку. В пронизанный утренними лучами солнца воздух взвились клубы пыли, а на черном блестящем боку статуи отразились яркие солнечные зайчики. Раздался негромкий треск, и базальтовая статуя снова вспыхнула.
Папа удивленно вскрикнул, скинул с плеча сюртук и снова принялся сбивать им пламя.
– Прекратите это! – кричал папа, а бедный Вимс только хлопал глазами, не понимая, что именно он должен прекратить. И явно не мог взять в толк, почему статуя вновь вспыхнула.
Зато мне все стало понятно. Что скрывать, я очень недолюбливала Вимса, но в данном случае он ни в чем не был виноват. Просто эта статуя Сехмет была проклята.
И наложенное на нее проклятье было очень коварным и редким. Такие проклятья я встречала всего лишь пару-тройку раз за всю жизнь. Итак, какой-то древний маг заколдовал статую богини Сехмет так, чтобы она загорелась, как только ее вынесут из усыпальницы на солнце. Ясное дело, что это проклятие было направлено против воров, нещадно грабивших с незапамятных времен гробницы фараонов.
Папа закончил гасить статую и устало вздохнул.
– Может, вся загвоздка в цоколе, – сказал он, наклоняясь к подставке статуи. Но я-то знала, что дело вовсе не в цоколе – и, как оказалось, не я одна. Я заметила, каким понимающим взглядом окинул Вимса Фагенбуш, потом наши с ним взгляды встретились, и мы все поняли друг о друге. Итак, Клайв Фагенбуш тоже знал, что статуя загорается не из-за плинтуса, а от наложенного на нее проклятия.
– Давай, папа, – сказала я, делая шаг вперед, опередив на какое-то мгновение тоже шагнувшего вперед Фагенбуша. – Я отнесу эту статую к тебе в мастерскую.
Фагенбуш испепелил меня взглядом – я снова обошла его на полном скаку.
– Спасибо, Теодосия. Думаю, что так будет правильнее всего, – сказал папа и продолжил, обращаясь к Вимсу: – А вас я попрошу пойти и еще раз проверить список приглашенных на пятницу гостей.
– Хорошо, сэр, – ответил Вимс, стараясь сделать вид, что загоревшаяся статуя нисколько не выбила его из колеи.
Я же осторожно взяла из рук папы статую, стараясь держать ее только за две точки – макушку головы и подставку под ногами.
Сехмет была олицетворением разрушительной силы Солнца, а древние жрицы этой богини с львиной головой славились своей жестокостью и мстительностью. Между прочим, они имели милую привычку смазывать статуи своей богини разными сильными ядами – на тот случай, очевидно, чтобы, если вор почему-то не сгорит, добить его ядом. Если мне повезет, часть пепла должна прилипнуть к поверхности статуи и выступит чем-то вроде копирки, которая позволит разобрать хотя бы отдельные иероглифы, которыми написано проклятье. Когда я взяла статую, она оказалась удивительно холодной на ощупь, что лишний раз подтверждало, что появлявшееся на ней пламя было магическим по своей природе.
