Обнаружив, каким несчастным и пискливым может быть Асин голос, Федя, что называется, дал ей отставку и стал все выкладывать сам. Асе выпала роль свидетеля. Федя иногда кивал на нее:
— Сама видела, своими глазами.
Эти всевидящие Асины глаза разгораются с каждым Фединым словом. Ох и ловко он расписывает заведение Казаченковых!
Ася не выдерживает:
— Они настоящие буржуи, если хотите знать! Они хитрые. Такие хитрые…
Но Крупская, которой непременно полагалось ужаснуться, вдруг рассмеялась, да еще с каким довольным видом!
Дети опешили.
— Значит, хитрые? — весело переспросила Надежда Константиновна. — А мне казалось, это большевики хитрющие.
«Узнала», — мелькнуло у Аси, и она тоже стала смеяться.
Зато Федя не пожелал даже улыбнуться, а глянул на Асю так, словно сказал: «Хвастать хвастала, а кое-что утаила». Но развеселившаяся Ася только рукой махнула.
— Дом имени Карла и Розы? — медленно выговорила Надежда Константиновна, став серьезной. — Он, пожалуй, уже сумел заслужить свое название.
Федя тем временем вытащил из-за пояска номер «Правды» и снова заговорил о комиссии, которая все проморгала, о том, что надо кончать с безобразиями.
Надежда Константиновна мягким жестом остановила мальчика:
— Спасибо, голубчик, только все уже сделано. «Старушенции», как ты их величаешь, отлично разобрались. Больше Казаченковы никого не обманывают… Видишь, даже до меня дошло, хотя я ребятами не занимаюсь.
Кивнув детдомовцам и еще раз, на прощание, похвалив их дом, Крупская вошла в калитку.
Вот тут-то Ася оказалась решительней Феди.
— Ой, погодите, Надежда Константиновна! У нас ведь тоже свои безобразия.
Не отставая от Крупской, направившейся к крыльцу, Ася поспешно выкладывала ей свои жалобы. Однако, к немалому ее смущению, выяснилось, что она ругает как раз Внешкольный отдел, без всякой совести (Ася так и выразилась) использующий заведующего детским домом.
— Ты уж прости, — сказала Надежда Константиновна.
Она замедлила шаг, разъясняя девочке необходимость того, что было решено Наркомпросом. Сказала, что такой на редкость знающий лектор-антирелигиозник, как Нистратов, должен быть использован в масштабе республики и потому его совсем забирают из детского дома.
— Так и объясни своим товарищам!.. Иду, Верочка, иду.
Последние слова Крупской были обращены к выбежавшей на крыльцо высокой молоденькой девушке — ее секретарю. Феде пришлось стойко перенести уничтожающий взгляд этого юного секретаря, сумевшего связать непривычное опоздание Крупской с тем, что этот белобрысый мальчишка не так давно что-то разнюхивал в приемной.
Ася вскрикнула:
— Как — забираете? А мы? А кто же с нами?
— И это решено. Что скажете насчет Дедусенко?
— Татьяну Филипповну! — вскрикнула Ася. — Тогда согласны.
— И вот что, ребятки, — Надежда Константиновна помедлила, — попросите своих товарищей, чтобы поддержали ее поначалу. Не забывайте о ее горе…
— Каком горе? — быстро спросил Федя, недоумевая, каким же горем мог не поделиться с ним Шурик Дедусенко.
— Она ничего вам не сказала? — растерялась Надежда Константиновна.
— О чем? — враз вырвалось у обоих детдомовцев.
— Так слушайте, ребята: ее муж погиб. Колчаковцы убили.
Ребята стояли притихнув. Крупская добавила:
— Теперь вы ее семья.
Асе вспомнилось странно спокойное, осунувшееся лицо, смотревшее на нее через решетку казаченковской ограды, вспомнилось слово «держись».
— Она и летом знала? — негромко спросила Ася.
— Знала. И вам надо знать. Подрастете, не забывайте: за вас умирали лучшие люди.
Ася вдруг заплакала. Плакала она беззвучно, отвернувшись от всех. Слезы так и катились по щекам, и не было платка, чтобы их вытереть… Однажды Федя при всех сказал, что Ася хотя и девчонка, но не плакса. Это было в тот день, когда Панька Длинный — известный эгоист — поколотил Асю, а Федя дал ему сдачи. Но сейчас Асе было все равно, плакса она или не плакса. Она хуже, чем самая последняя рева. Однажды, еще до детского дома, она дала Шурику Дедусенко тумака только за то, что у него живы отец и мать.
Крупская провела рукой по темным Асиным волосам. Желая ее отвлечь, сказала деловым тоном:
— Придется нам с вами еще голову поломать… Кем заменить Дедусенко в мастерской? Нужна не только сноровка в шитье, человек нужен!
— Хороший товарищ? — заморгала своими торчащими, влажными ресницами Ася.
Ей страстно захотелось чем-нибудь помочь Татьяне Филипповне, разрывающейся последнее время между двумя обязанностями.
— Есть такой человек, — быстро произнесла Ася. Она заметила, что на крыльце стоят люди, нетерпеливо дожидающиеся конца разговора, заметила отчаяние юного секретаря Крупской и старалась быть краткой. — Есть такая! Шашкина Варя. Добрая, грамотная, варится в фабричном котле. Хороший товарищ. Так про нее люди говорят, когда уходят на фронт. И Дедусенко ее уважает.
— Ну и прекрасно, — сказала Крупская, знаком подзывая секретаря. — Запишем фамилию, фабрику. Думаю, товарищ нам не откажет?
Уже вечером, рассказывая обо всем Кате, Ася усомнилась, будет ли Варя рада такой удаче.
Обе детдомовки понимали, что значило работать с детьми. Сколько всегда всплывает неотложных, чрезвычайных дел!
Не будет у Вари свободного часа. Какие там книжки, какой там рабфак…
— Да, — произнесла Катя. — Схлопотала ты ей!
Ася промолвила виновато:
— Да… Кончено.
Варя так и думала о себе: кончено! Так и жила… Больше не пела песню, что сама собой, под неумолчный стук швейных машинок, сложилась на фабрике «Красная игла» (бывшая Герлах). Сложилась или откуда-то перекочевала:
Отвяжись, худая жизнь.
Привяжись хорошая…
Ах, как Варе хотелось, чтобы к ней привязалась хорошая жизнь! Такая, которая прежде так явственно ей представлялась…
Неверным было бы утверждать, что она на новом месте чувствовала себя несчастной. Варя всегда любила детей и никогда не боялась работы. А где еще так явственно видишь плоды своих трудов, слышишь вокруг себя столько гама, столько смеха, как не здесь, говоря языком военных лет, — на детском фронте?
И все же Варя сознавала: судьба ей не улыбнулась, жизнь вцепилась в нее сотнями забот, сотнями детских рук и не дает хода. Теперь Варе ни за что не подняться, как она возмечтала. Не выучиться ей, не дотянуться до того, кто считал ее несознательной, кто ни разу в письме с фронта не обмолвился словом, которое перевернуло бы ее жизнь. А ведь этого слова, этого радостного признания она ждет с первой встречи, с весны, расцветшей почти четыре года назад…
Сейчас март — месяц глубоких сугробов и промерзших стен. Месяц, когда детей нельзя выпускать на прогулку в тряпичной обуви, особенно если ее негде потом просушить.
Заведующая детским домом и руководительница швейной мастерской (обе еще в сентябре приступили к своим новым обязанностям) стоят в кладовой, гадая, как потолковей распределить между всей массой детдомовцев тридцать пар сапожек. Распределить таким образом, чтобы каждый питомец хоть полчаса в сутки мог погулять. Обувь — это кислород, как говорит детдомовский врач.
Детская обувь прибыла с фабрики, работающей на армию. Маленькие сапожки выглядят щеголеватыми модельками солдатских сапог. Татьяна Филипповна молча ощупывает новенькие, пахнущие кожей голенища, а Варя, поглядывающая на нее, пытается понять: что вдруг нашло на эту женщину?
Она не знает, что Татьяне Филипповне вспоминается иная пара сапог, тоже новых, еще не надеванных, выданных будущему красному перед отправкой на фронт.
— Все-таки, Варя, — произносит Татьяна Филипповна, выравнивая на полке, идущей вдоль стены, ряды сапожек. — Все-таки у нас с тобой большая семья. — Она пытается улыбнуться. — Такую громадную семейку нелегко одеть и обуть.
Вскоре они выходят в коридор, где обе вынуждены в первую минуту зажмуриться: после темноватой кладовки свет, бьющий в окно коридора, слепит глаза. С подоконника на пол стекает вода: наледь, казалось навеки примерзшая к стеклу, подтаяла. Сквозь мутные стекла видно, как быстро летит в синеве неба большая черная птица. Кто это? Грач, скворец?
— Задумалась? — говорит Татьяна Филипповна. — Ждешь весны?
— Нет, не жду, — неожиданно вспыхивает Варя. — Соображаю, где взять тряпку.
В кладовке отыскивается ненужный лоскут, пол под окном вытирается насухо. Варе это — одна минута. Татьяне Филипповне видно, как огрубели, растрескались Варины руки: разве учтешь, сколько чего они перемыли, перечистили, перелатали за последнюю трудную зиму? А сколько дров перепилили, перетаскали? А как редко листали книжку? А нашли ли хоть раз время покрасивей убрать пышные рыжеватые волосы, которые Варя теперь скромно прячет под белый платочек, состряпанный из бывшей пелеринки? Занялись ли эти руки хоть раз Вариными нарядами? А ведь Варе, выросшей в мастерской, среди лент и всякого модного приклада, никогда не было чуждо франтовство.
