Ещё один случай подорвал Валину репутацию. В день дежурства ему пришлось подмести класс. Плачевное это было зрелище! Ребята столпились в дверях и с любопытством смотрели: Валя взял щётку неумело, осторожно, пожалуй даже с опаской, словно это была не щётка, а бритва, и стал мести прямо себе на ноги.
– Что это ты как подметаешь? – не выдержал Лабутин.
Валя попытался ответить что-то вроде того, что он не девочка и домашнее хозяйство не его специальность, но подобные рассуждения в нашем классе давно уже вышли из моды.
– Одно слово – руки-крюки! – сказал Савенков. – Только и умеешь на машине разъезжать…
Постепенно обнаружилось, что этот самоуверенный мальчик, рассуждающий так гладко, по-взрослому, учится неважно: он с трудом удерживался на той грани, где тройка, того и гляди, может превратиться в двойку.
– Спроси у мамы, не может ли она зайти в школу, – сказала я однажды: – мне нужно с ней поговорить.
Так как Валя посмотрел на меня вопросительно, с беспокойством, я пояснила:
– Ты очень отстал по арифметике, правда ведь? Вот мы и решим, как тебе помочь. И вообще мне хотелось бы познакомиться с твоей мамой. Я знаю родителей всех учеников, а твоих не знаю. Так что если у мамы есть время, пусть зайдёт. Передашь?
– Передам.
На другой день он подошёл ко мне в коридоре и, глядя куда-то мимо, сказал с запинкой:
– Мама сказала… мама сказала: если вам надо с ней поговорить, можете ей позвонить по телефону.
Должно быть, я сильно покраснела, но, помедлив, сказала:
– Видишь ли, дома у меня телефона нет. А в школе, в канцелярии, всегда очень шумно и, когда разговариваешь, ничего не слышно. Вот я и просила маму зайти, чтобы поговорить спокойно, без помехи. А что, мама занята? Работает?
– Нет, не работает, она дома. Но она говорит: у неё нет времени ходить в школу.
Всё-таки через несколько дней она пришла: высокая, красивая, нарядная, с тёмной родинкой, совсем как у Вали, на нежнорозовой щеке. С плохо скрытым пренебрежением она оглядела меня с ног до головы:
– Вы просили меня зайти? Что случилось?
Я рассказала, что Валя отстал от класса, часто приходит в школу, не решив задач по арифметике или решив их неверно.
– Значит, в классе учительница не умеет как следует объяснить. Единственный вывод, который можно из этого сделать, – произнесла Лаврова.
– У нас арифметику преподает опытная учительница. Ученики любят её предмет и хорошо усваивают её объяснения. Дело в том, что Валя отстал. Ведь после того как вы приехали из Ленинграда, он не сразу поступил в школу.
– Тогда почему бы учительнице не остаться с ним после уроков и не объяснить то, чего ребёнок не понял?
– Лидия Игнатьевна оставалась с ним не раз, – сказала я, чувствуя, что этот высокомерный тон начинает выводить меня из равновесия. – Но необходимо, чтобы и дома кто-нибудь понаблюдал за тем, делает ли Валя уроки до конца или бросает на полдороге, как только у него что-нибудь не выходит.
– Вам не кажется, что вы с таким же успехом могли сообщить мне всё это по телефону?
– Нет, не кажется. Я думаю, что родители и учитель должны знать друг друга в лицо. Разве вы думаете иначе?
Вместо ответа она слегка пожала плечами. Потом заговорила:
– Скажите, а вам не кажется, что в ваши функции входит следить за взаимоотношениями детей? А вы забываете об этом. Дети дразнят Валю за то, что он приезжает в школу в автомобиле, и он мне сказал, что будет ходить пешком.
– Что же, он прав, – ответила я. – Иной раз после уроков он ждёт машину по полчаса, а дойти до дому – не больше десяти минут. Ведь вы живёте совсем рядом!
– Какой нелепый пуританизм! – воскликнула Лаврова.
Едва сдерживаясь, я сказала тихо:
– Вы говорите со мной неуважительно.
– Я вижу, нам вообще не о чем разговаривать, – сказала она, встала, повернулась и не спеша направилась к дверям.
Какое великолепное презрение! «Девчонка! – читалось в каждом её движении. – Не желаю обращать на тебя внимание!» Ох, если бы я могла и в самом деле вести себя в эту минуту, как девчонка, – с каким удовольствием я сказала бы ей вслед всё, что думала! Но дверь захлопнулась, а я всё ещё стояла молча, изо всей силы сжимая обеими руками спинку стула.
На другой день Валя в первую же перемену отвёл меня в сторону и сказал, густо краснея:
– Марина Николаевна, мама хочет перевести меня в другую школу, а я ни за что! Я привык и не пойду! Скажите ей!
– Нет, Валя, я не буду отговаривать твою маму.
– Вы хотите, чтоб меня взяли из вашего класса? – с обидой спросил он.
– Нет, совсем нет. Мы тоже привыкли к тебе и хотим, чтобы ты остался с нами. Но ты должен сам убедить в этом своих родителей.
– Папа сейчас в Ленинграде, а мама…
– Так вот, Валя, если хочешь остаться, постарайся объяснить маме, что ты уже свыкся с классом и с учителями. Может быть, она согласится с тобой.
Не знаю, как это удалось Вале, но он остался с нами.
Я уже говорила, что он о многом судил с чужих слов и с удивительным апломбом. Он так и сыпал где-то подхваченными и запомнившимися ему формулами вроде: «Теннис – благородный спорт» или «Искусство украшает жизнь».
Никакие мои отповеди и замечания («Не повторяй чужих слов», «Зачем ты говоришь о том, чего не понимаешь!») не подействовали бы так, как отношение к этой Валиной слабости самих ребят.
– В сущности, «Спартак» играет довольно серо, – сказал он однажды, на свою беду.
Ох, и досталось же ему! На него дружно напустились и болельщики «Спартака» и болельщики «Динамо». В два счёта ему доказали, что в футболе он ничего не смыслит: не умеет отличить защиту от полузащиты, не знает игроков «Спартака» и вообще не знает состава команд и даже не знает, кто такой Хомич. Словом, злополучный Валя был уличён.
После этого случая пышные его фразы перестали производить на ребят какое бы то ни было впечатление.
В этот день я зашла к нашему директору Людмиле Филипповне: надо было ей показать план работы на третью четверть. Не успела она просмотреть и половину моего плана, как раздался настойчивый стук в дверь.
– Войдите, – сказала Людмила Филипповна.
Вошёл высокий, полный человек лет сорока: волосы его уже заметно поседели, движения были неторопливы и уверенны.
– Горчаков, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Людмилы Филипповны.
– Садитесь, пожалуйста.
Я поднялась, чтобы уйти, но Людмила Филипповна удержала меня:
– Посидите… Знакомьтесь; наша преподавательница Марина Николаевна Ильинская, а это – отец нашего ученика товарищ Горчаков.
Вот уже второй раз прозвучала эта фамилия. «Знакомая фамилия, где же я её слышала?» старалась я припомнить, снова садясь сбоку к столу. И тут я увидела, что Людмила Филипповна протягивает посетителю какую-то открытку:
– Вы написали Любови Александровне эту открытку?
Ах, вот оно что! Передо мною встала Любовь Александровна, какою я её видела тогда, – с лицом, потемневшим от гнева и обиды.
– Да, это я написал, – ответил Горчаков.
– Вы знакомы с Любовью Александровной?
– Нет, не пришлось. Она только один раз была у нас, но меня как раз не было дома. Вы меня вызывали. Вероятно, что-нибудь насчёт сына?
– Нет, не насчёт сына, а насчёт вас.
– Меня? – на этот раз в его лице и голосе было уже явное, нескрываемое удивление.
– Вы хорошо помните свою открытку?
– Помню как будто. Да там ничего особенного и не было.
– Перечитайте, пожалуйста.
Он стал пробегать глазами открытку.
– Можно ли сказать: «По роду своей службы я не могу дышать воздухом, не могу утолять голод и жажду»? – глухим и низким от сдерживаемого гнева голосом заговорила Людмила Филипповна. – Ясное дело, так никто не скажет. Дышать, есть, пить естественно и необходимо для человека, как бы он ни был занят. Вы согласны, не правда ли? Ну, а если у вас есть сын, что же, вы не должны воспитывать его? Разве это не так же естественно и необходимо? Разве вы не отвечаете вместе с учителем за его успеваемость? И не должны ли вы знать этого учителя лично?
Я посмотрела на Горчакова. Лицо у него было растерянное.
– Вы вот пишете, что заняты, что вам некогда бывать в школе. У Любови Александровны три класса – сто двадцать учеников. Дома – груда тетрадей, их вовремя надо проверить. А вы знаете, какие сочинения пишут наши девятиклассники? По семь-восемь страниц. Я уж не говорю о подготовке к урокам. И всё-таки Любовь Александровна выкроила час и пришла к вам домой. А вы? У вас сколько детей?
– Володя единственный…
– Единственный сын… Неужели вам труднее зайти в школу, чем Любови Александровне пойти к вам?
– Да что ж особенного в письме, товарищ директор? Письмо как письмо… – Горчаков, видимо, волновался.
