что-то во мне привлекало его. За этим смехом я уловила нежный взгляд, которым он ласкал мои косы.
Смутившись, я взяла братика за руку и с непривычной настойчивостью сказала:
— Пойдем-ка лучше играть в фасольки.
Милан рассмеялся и передразнил меня детским голосом:
— «Пойдем-ка лучше играть в фасольки»…
Мы с братиком сели за стол, я нарочно спиной к двери, за которой продолжали разговаривать взрослые.
Уходя, тетка Осадская покачала головой:
— Посулила я молодой Ливорихе, что приведу тебя. Старая-то уже целую неделю бредит все о тебе и помереть никак не может. А они хотят помочь ей поскорей преставиться.
— Понятно, беспомощная, она им в тягость, — рассудила наша мама. — Теперь-то проку от нее никакого, завещание сделала, имущество им отказала, им бы нынче без нее куда легче, даже я и то бы сгодилась, лишь бы она побыстрей богу душу отдала. Да у меня своих забот хватает, еще бы, потолкайся-ка из месяца в месяц по ярмаркам. Ливоры-то знают, какое это мученье для женщины, знают, над какой пропастью я висела, когда банк грозился и дом и землю продать с молотка, а они что? Да чего там зло вспоминать! Они бы и сами с радостью петлю мне на шею накинули. Только я-то знала: плох тот возница, который кнут из рук выпускает. Вот я и не выпустила, не отступила. Что бы теперь с нами было? В этом доме поселились бы другие, наша земля кормила бы других, дети бы мои скитались босые, голодные, холодные, дожидаясь милости от чужих людей. Легко ли так схватиться с жизнью, как я схватилась! Сколько раз терпела я убытки на ярмарках, сколько раз возвращалась ни с чем. А когда и повезет, банк тут же до последнего гроша все проглатывает. Мало-помалу, шаг за шагом, грошик за грошиком, вот так… Куска не доедая, собрала немного денег, чтоб купить со временем лошадь. Теперь продадим нашего бычка и купим жеребенка. Хорошо бы такую лошадку, каким был наш Ферко. Да вряд ли, вряд ли… Ведь человека и то не сыщешь похожего как две капли воды на другого, а лошадь и подавно.
Не успела мама прийти в себя после ухода Осадских, как пожаловал к нам дедушка с нижнего конца. Большой мясничий нож был засунут за голенище. Пес Дунай беспрестанно обнюхивал его и ворчал.
— Я пришел, — начал дедушка без обиняков, без следа жалости или осторожности, — чтобы зарезать вашего бычка. Барабанщик Шимо украдкой предупреждает людей, что вот-вот будут отбирать скотину для войска. Уже бумага пришла в сельскую управу. Тебе еще повезло, что на последней ярмарке ты от той коровы избавилась, а то бы ее мигом схватили. Бычка тоже придется того… Лошадь уж не купить за него, зря все. Надо его сразу же… — Он провел пальцем по горлу, точно ножом, и усмехнулся.
— Бычка? Что вы говорите, дедушка! — вскричала Бетка.
— Ну, ну, — одернул он ее, — не суй нос куда не следует. Выкатила глаза, чисто сова, эдак вот, — передразнивает он ее. — Шей свою тряпицу, что в руках держишь, и не лезь в дела взрослых. Голод ведь, бычок еще как пригодится. Лучше себе взять, чем им отдать.
— И впрямь, дети, — согласилась мама, — ничего тут не поделаешь. Призна́юсь вам, всю зиму раздумываю и так и эдак: то ли бычка продать и лошадь купить, то ли зарезать его и засолить в кадку. Что есть-то будем до нового урожая? Не помирать же нам с голоду.
— Подожди еще, потерпим пока! — упрашивает Бетка маму с дедушкой и беспокойно теребит в пальцах платье, которое зашивает.
— Ничего тут не поделаешь, — повторяет мама.
Ей тоже было жалко бычка, а уж наше горе не имело границ. Как мы все ухаживали за ним! Как заботливо каждую зиму закладывали ему мхом стойло! С какой радостью любой клок сена тащили ему за решетку! Матько Феранец делил с нами все эти заботы и радости, он его и скребницей прочесывал — ведь при красивой-то шерстке нам за него больше денег дадут. И вдруг такое! Но нам не привыкать было: в эти проклятые годы нашего детства приходилось больше думать о спасении жизни, чем о радостях. И хоть нам очень жалко было животинку, мы понимали, что надо поступить именно так, как мама сочла нужным. Вот и осудили мы все вместе бычка на смерть.
Одного дедушку не тревожило это событие. Он сидел, попыхивал трубкой и пускал такой смрадный дым, что трудно было выдержать. Уже вторую зиму мужчины курили не табак, а какие-то похожие на него листья, что росли на горных лугах. Крепкий, противный запах, точно тяжелый, сырой туман наполнил горницу. Однако дедушку ни капельки не заботило, приятно ли, нет ли пахнет его курево, он с наслаждением затягивался и расспрашивал маму:
— Бочка есть?
— Угу.
— Лучше бы всего убрать его в сарай да сеном закидать.
— Лучше в погреб, — рассудила мама, — сверху прикрою квашеной капустой, вроде бы бочонок с капустой. Никому, пожалуй, и на ум не придет, что там засолено мясо.
— Н-да! — подивился старый. — Мало кто до такого додумается. Тебе бы мужчиной родиться. Толково рассудила: в прошлом году, когда искали муку, даже в сено тыкали саблями. Пожалуй, и бочку легко бы нашли. Надо за твоим отцом послать поскорей, да пусть бы и Гелена пришла подсобить. С ним-то вдвоем мы управимся.
Мама вмиг собралась и подалась к родителям. Уже в дверях обернулась и строго на нас поглядела. Мы поняли, что это значит: никому, мол, не проболтайтесь, какое дело мы затеваем.
Без единого словечка ждали мы ее возвращения. Только Людка не могла сдержаться, то и дело порывисто вздыхала и беспокойно размазывала пальцем по столу кружочек воды, натекший от посудины.
— А ты-то чего — сморщился дедушка. — Вы из-за всего готовы реветь. Корова опять отелится, вы́ходите нового бычка.
Мы и пикнуть не осмеливались, пока не воротилась мама с другим дедушкой и теткой Геленой.
Все делалось второпях.
За ночь бычка засолили и кадку с мясом поставили в погреб, как решила мама. Нам, детям, строго-настрого наказали молчать, ни единым вздохом мы не смели выдать того, что произошло: ведь
