— Эй, Глазастая, ты где?… Что молчишь?
— Тут я, тут… Про двушки сочинила. Не хотелось звонить. Язык не ворочался.
Зойка примолкла, не знала, что сказать.
— Ты мне нужна для одного дела, — начала Глазастая. — У меня идея. Ты должна мне помочь.
— Сейчас или когда выйдешь? — спросила Зойка. — Я готова.
— Сейчас, — ответила Глазастая и добавила шепотом, по слогам: — Я должна отсюда сорваться. Мне Колю надо спасать…
— Усекла, — испуганно произнесла Зойка, лихорадочно соображая, что все это значит.
В коридор выглянул Степаныч:
— Зойка, не грызи ногти. Кому говорят! Уши оборву!
— Отстань, — отмахнулась Зойка.
У нее в голове роилась сотня вопросов: почему Глазастая не может просто выписаться, неужели еще не поправилась, неужели снова может перерезать себе вены, и что на все это скажет ее отец, и куда она собиралась срываться? Но ничего этого она не спросила — не хотела огорчать Глазастую вопросами. «Когда захочет, сама все расскажет», — подумала Зойка.
— Хорошо бы еще Самурая подключить, — попросила Глазастая.
— На него не рассчитывай. Он знаешь какой стал. Зверь. Меня в качку от него бросает. Тут такие дела разворачиваются, хоть стой, хоть падай. Тебя от телефона не гонят?
— Нет. Все наглотались пилюль и дрыхнут. А я на лестнице погасила свет. Дымлю. Спасибо тебе за курево.
— А тебе не вредно?
— Господи! — вздохнула Глазастая. — Жить вреднее, чем курить.
Зойка представила, как Глазастая сидит в полной темноте, ночью, а ведь там, в больнице, разные люди, и ей стало страшно. Вдруг какой-нибудь там тип не в себе нападет на нее.
— Глазастая, а тебе не страшно? — осторожно спросила она.
— Нет. Правда, здесь мыши бегают! — хихикнула Глазастая. — Но они меня не схватят. Я сижу на подоконнике.
— Если хочешь, я тебе кое-что расскажу, — неуверенно предложила Зойка, зажгла на всякий случай в коридоре свет и заглянула в комнату, чтобы увидеть Степаныча.
— Давай, — ответила Глазастая, — а то у меня бессонница.
Зойка подумала: «Ну дает Глазастая, бессонница!» Она даже не знала, что это такое, вечером падала на подушку и засыпала до будильника.
— Ну, слушай, Глазастая. Только тебе.
Зойку сразу залихорадило. Ведь до сих пор она ни с кем не разговаривала про Костю. А тут Глазастая подвернулась на счастье, она была рада ей все рассказать. Глазастая — человек, она не предаст и смеяться над ней не посмеет.
— Вчера вхожу к нему. Лежит на тахте. Дымит. Под банкой. Глаза бешеные, и в комнате пахнет спиртным. Ты удивишься, когда узнаешь, кто его спаивает.
— Не представляю.
— Куприянов. Вот кто. Они теперь друзья. Куприянов его понимает лучше всех, потому что знает, что такое зона.
— Вот подонок! — злится Глазастая. — Посадил и еще издевается. В душу залезает. Мразь милицейская! Лошадиная морда! Ненавижу!
Зойка продолжает:
— Я ему вежливо говорю: «Костик, здравствуй». Улыбаюсь. Не знаю, почему так его называю — «Костик», как и Лиза. Он этого не любит, выходит, я его дразню. Ну вырывается. А он не отвечает, косит на меня глаза, злые-презлые, прямо не человеческие, а волчьи. И вдруг объявляет: «А хочешь, я тебе сейчас врежу так, что в стену вклеишься?» Нутром чувствую: не шутит, прячусь за улыбочку, спрашиваю: «За что?» А он ухмыляется, отвечает: «А ни за что. Просто так, врежу, и все». Лениво так встает и наступает на меня. «Надо бежать!» — думаю, а сама стою, дура.
А он подходит вплотную и как двинет мне в челюсть… Знаешь, Глазастая, какое у него было лицо — убийцы! Вот что с ним колония сделала. У него на спине шрам от ножа и два зуба впереди выбиты. Он поэтому шепелявит. — Зойка жалобно всхлипнула.
Тут она впервые услышала резкий голос прежней Глазастой:
— Не распускай сопли! За битого двух небитых дают!
Зойка обрадовалась словам Глазастой, засмеялась, ей легче стало, и она продолжала свой рассказ:
— Пролетела я всю комнату, стукнулась головой о стену, так что искры из глаз вылетели, вскакиваю и убегаю. Дома — в рев. Сама понимаешь, обидно. Ты меня слушаешь, Глазастая?
— Слушаю, — еле слышно шепчет Глазастая.
— Мне бы к нему больше не ходить, ну забыть про него. А я каждый день тащусь, чтобы его хотя бы на полминуты увидеть. Дура я, дура! А у меня, между прочим, синяк во весь подбородок. Степаныч спрашивает: это у меня отчего? Отвечаю: «Упала». — «Странно ты, — отвечает, — падаешь». Представляешь, если бы он узнал, кто меня стукнул? Об этом подумать страшно. Степаныч спокойный, спокойный, а когда входит в ярость, его не остановить. Честно тебе скажу: когда он меня ударил, я к этому не была готова. Не знала, как реагировать. Потом подумала: «Не пойду больше к нему никогда!..» А потом — пошла. Гордости во мне никакой!.. Подумала вдруг: «Если он так сделал, значит, с ним плохо и его нельзя бросать…» Как ты думаешь, я права? — Зойка спросила и испугалась. Вдруг Глазастая скажет, что она не права. Что тогда делать?… Она ведь все равно не сможет бросить его.
Но Глазастая произносит совсем неожиданное:
— Не бросай его, Жабочка, не бросай.
Зойку ударило своей нежностью слово «Жабочка». Ее так только Глазастая звала.
— Ну а дальше — больше, — продолжает Зойка. — Лизок приходит домой после работы в шесть. А Костя, я заметила по часам, уходит около шести. Каждому понятно, что он сваливает, чтобы с ней не встречаться. А она этого не понимает — и все! Ее заклинило. Спешит, летит. Врывается, а его и след простыл. Только дымом от сигарет воняет. А тут она купила ему новые кроссовки. Чешские, с липучками. Она когда увидела кроссовки, то заняла очередь и побежала одалживать монету. А ни у кого лишних нет. У них на заводе, когда приезжает торговля, все сатанеют, ни у кого копейки не выпросишь. Люди! А ей знаешь как охота угодить Косте. Бежит к одному типу, он ее всегда клеит, не хочется, но что поделаешь. Прибегает, подкатывается, улыбается, закатывает глазки, она умеет, контактная, а он ее сразу начинает лапать, за грудь хватает, подлец, в шею целует, а ей приходится хихикать, терпеть, чтобы не обидеть его. Ну, в общем, деньги у него она вырывает. Бежит обратно в очередь, а ее не пускают: где, мол, пропадает, знаем мы таких ловких! Ее выпихивают, а она ввинчивается обратно. Чуть дело не доходит до драки, представляешь, сколько унижений, и все из-за Кости. Ну народ, ну народ, звереет! В общем, Лизок вырывает кроссовки. От счастья, говорит, прижимает их к груди, как ребенка, а потом целует, как маленького Костика.
Несется домой, сбивает встречных, думает: вдруг Костик дома, а она ему кроссовки в нос, и он закачается от счастья и упадет ей в объятия. Загадывает на это — она все время загадывает на удачу, ждет чудо-юдо. Ну, например, Костик ее встречает на пороге дома веселый, как раньше. Или похлеще: она застает Костю с Глебовым, те сидят в обнимку и мирно беседуют. Представляешь?!
— Типичный «совок», — презрительно цедит Глазастая.
— Значит, она влетает в лифт, — продолжает Зойка, — закрывает глаза и считает до двадцати одного — это ее волшебное число. Выходит из лифта, как лунатик, с закрытыми глазами, на ощупь открывает двери и кричит: «Костик, твоя мамочка пришла-а-а!» И ждет. Тут, конечно, ни ответа ни привета.
— Ой, умру от этой престарелой задницы!.. — стонет Глазастая.
— Глазастая, тебе не надоело? — Зойку лихорадит.
— Нет. Я здесь хорошо устроилась. Сижу на подоконнике, болтаю ногами.
— Лизок ставит кроссовки в центр комнаты, чтобы Костя сразу их увидел, ждет его, ждет, а его нет. У окна торчит, сторожит, потом тащится к нам — все двери оставляет настежь, чтобы услышать, если он заявится. Тащится обратно, я за ней. Подходит к зеркалу, румянится — макияж у нее на первом месте. И тут дверь — хлоп! Я сразу вскакиваю, чтобы уйти. Лизок меня не задерживает. Проплываю мимо Кости, он на меня ноль внимания. Понимаешь, какие у нас взаимоотношения?
— Понимаю, — глухо отвечает Глазастая.
Зойке кажется, что Глазастая отвечает ей с трудом. Она молчит, слушает. В трубке раздаются ритмичные удары: стук, стук, стук…
— Чего это? — пугливо спрашивает она. — Кто-то стучит? Ты слышишь?…
— Это я по стенке ногами бью.
— А-а-а… — тянет Зойка, снова представляя Глазастую одну на темной лестнице, где мыши шныряют и сумасшедшие бродят. Продолжает тихо, словно боится, что ее кто-то услышит: — Значит, Костя появляется перед Лизой, а на нее не глядит. Она рассказала мне: «Вдруг чувствую на своем лице, ну кожей чувствую, что меня обдает холодом, а на улице ведь тепло, а меня холодом, ну прямо мороз по коже». Представляешь, Глазастая, она догадывается, что это от него веет таким холодом при виде ее. Ужас, правда? Лизок не подает вида, что он ее обдает холодом, щебечет, ты же ее знаешь: «Костик, золотой мальчик, золотце мое, ужин готов».
— Золотые детки в золотые времена, — вставляет Глазастая.
