И Вашвари повёл грузчика на кухню; но тут увидел Яноша, которого немало обрадовали слова Вашвари.
— Вот это кстати! Знакомься, Янош, с добрым вестником из Вены… Да ты, наверно, слыхал всё, что здесь говорилось?
Янош подтвердил кивком головы:
— Знаю всё… Я сам провожу. Не трудитесь.
Вашвари вернулся к Петёфи, который собирался уходить вместе с Йокаи.
— Мы ждали тебя, — сказал Петёфи. — Идём с нами! Надо хорошенько обсудить завтрашнюю программу. Идём! Пусть квартира Петёфи станет штабом революции!
Герман встал навстречу Аронфи, достал из шкафчика бутылку сливовицы, два стакана и поставил их на стол.
— Что ж только два? — Аронфи подмигнул Яношу, расплывшемуся в улыбке.
— Он не пьёт, — объяснил Герман.
— Ну, для такого дня стаканчик за компанию! — настаивал Аронфи.
Янош заколебался. Заманчиво было на равной ноге с таким силачом потягивать пьянящий напиток. Однако, поборов искушение, он отказался.
— Здоровый парень, — не отступался Аронфи, — а вроде красной девицы!
Яношу стало неловко, но он отмалчивался. Вступился я за него Герман:
— Видишь, тут какое дело… Отец его на этот счёт больно строг. Сам никогда не пил.
— Что, помер?
— Жив, да в бегах. Вот сын и совестится. Я не раз предлагал — ни-ни!
— Тогда другое дело. Выпьем за отца-бетьяра! Авось скоро дома будет… К тому дело идёт!
— Как сказать… — Недоверчивый Герман не много надежд возлагал на предстоящее выступление, которое готовили друзья Петёфи. — Вот ты, к примеру, рассказал что было в Вене. Ну, положим, прогнали Меттерниха, одним лихом меньше стало. А вот насчёт земли как? Говорили, барщину отменят — это бы хорошо! Насчёт барщины слыхал я и на вчерашнем собрании, ну, а насчёт земли-то как? Вчера записали эти «Двенадцать пунктов свободы». Так ведь там насчёт земли ни слова. А что крестьянину свобода без земли? Что ему с ней, с такой свободой, делать? Гуляш из неё не сготовишь!
— Погоди ты! — Аронфи с досадой отставил стакан. — Кто же этого не знает. А ты в толк возьми другое. Дом-то не сразу строится… Разве не так? — обратился Аронфи за поддержкой к Яношу.
Тот улыбнулся, но промолчал. Аронфи настаивал:
— Нет, ты скажи, как ты своим молодым разумом понимаешь?
Покраснев, Янош решился:
— Я так полагаю: рубить надо под корень. Михай Танчич не раз говорил мне ещё до своего ареста: отобрать у господ землю и даром раздать её крестьянам!
Ответ юноши понравился Аронфи.
— Правильно! Завтра мы с тобой это дело и предложим мужикам на ярмарке.
— Этак-то вы действительно нагоните народу немало! — Герман поднял стакан. — Ну, помогай вам бог!
Аронфи чокнулся с ним и сказал:
— А ты разве не пойдёшь с нами?
— Как не пойти! Я ведь мать свою в неурожайный год в деревне схоронил… Не забыл про это, хоть и стал краснодеревцем и в городе живу.
Глава одиннадцатая
«Шей, жена, скорее знамя!»
Шандор Петёфи и его друг Мор Йокаи были так стеснены в средствах, что снимали совместно небольшую квартирку на Табачной улице.
Скромное жилище было обставлено очень скудно. Выходя замуж за бедняка поэта, Юлия Сендрей не взяла с собой ничего из богатой обстановки, с которой легко рассталась, не привезла даже любимого пианино. В квартире почти совсем отсутствовала мягкая мебель, картины.
Зато стены украшали портреты деятелей французской Революции 1789 года, поэтов Беранже и Гейне, Байрона и Шекспира.
14 марта в квартире поэта было тихо. Петёфи ушёл с утра. Тишина нарушалась только шуршанием шёлковой ткани, позвякиванием ножниц и быстрыми движениями иглы, втыкаемой в упругий шёлк. Юлия Петёфи сосредоточенно работала, склонившись над столом, на котором лежали наваленные в беспорядке кружева, ленты, кучки бисера, цветные лоскуты. Сделав несколько стежков, она отводила руку с недошитым корсажем в сторону, поочерёдно прикладывала к нему ту или иную отделку, что-то обдумывала, хмуря брови, морща высокий белый лоб. Так повторялось несколько раз, пока она наконец не находила то, что ей нравилось: тогда на лице вновь появлялось беззаботное выражение.
Перед Юлией стояла нелёгкая задача: в её распоряжении было всего несколько дней до празднества, которое пештская молодёжь решила устроить на поле Рако в ознаменование революции, совершившейся во Франции. Юлия работала не покладая рук. Несомненно, женщины столицы не преминут воспользоваться этим случаем и наденут национальные мадьярские костюмы. Юлия знала, что и там, среди тысяч собравшихся, её встретят как жену и друга самого любимого поэта Венгрии, и она хотела в своём наряде отразить мысли и чувства, которыми жил Шандор Петёфи, и тем самым заявить, что она их разделяет…
Петёфи восхищался деятелями французской революции 1789 года. Стоило Юлии поднять голову от работы, на неё глядели со стен их суровые лица. Беззаветно любя отчизну и воспевая её в стихах, Петёфи мечтал увидеть Венгрию свободной, озарённой теми же идеями, какие всколыхнули сейчас Францию. Любовь питала его творчество; Юлия была постоянным источником его поэтического вдохновения. Петёфи сам говорил об этом, не таясь от других. В письме к другу он объяснял: «Ты просишь описать Юлию… Но для того, чтобы изобразить её душу во всём блеске и пламени, я должен был бы обмакнуть перо в солнце». Однажды в ответ на восторженный отзыв Юлии о его стихах, родился экспромт:
Ты, милая, твердишь, что я хорош!
И ты права отчасти, это верно.
Но я при чём? Источник ты сама
Того, что, может быть, во мне не скверно.
Заслуга ли земли в том, что она
Дарит цветами нас, дарит плодами?
Да родила б она хоть стебелёк,
Когда б не солнце с яркими лучами?
Юлия сама была натурой одарённой, и страсти в её кипели с не меньшей силой, чем у мужа. Но источник их был несколько иной: Юлия была честолюбива. Она не сомневалась, что войдёт в историю вместе с Петёфи. Петрарка имел свою Лауру, Данте — Беатриче. Рядом с Шандором будет стоять Юлия.
До того, как она соединила свою судьбу с поэтом-скитальцем, богатые щёголи искали её внимания. Успех кружил ей голову. И вот на её пути встал Петёфи. Трудный путь прошёл он, пока не стал наконец признанным поэтом. Терпел холод, нужду, унижения. Трудности не только не сломили его духа, но ещё больше закалили. Сыну мясника Петёфи было нелегко получить право на учение, но он его завоевал и стал настолько знающим человеком, что мог поспорить с любым аристократом, кичащимся своим образованием, приобретённым с детских лет в лучших школах. Кем только не был Петёфи, прошедший пешком по всей стране!.. Пробовал свои силы и на актёрском поприще, с отчаяния ушёл добровольно в солдаты, но скоро покинул военную службу из-за слабого здоровья.
Все эти невзгоды остались позади. Долго не хотело венгерское общество признать пришедшего из низов поэта: уж очень мятежной была его душа, неуёмными — стремления, дерзким — язык.
Ещё до встречи с Шандором Юлия знала о его бесстрашии, о резких обличениях, которые он бросал в лицо своим политическим противникам. Не раз слыхала она из уст окружавших её аристократов слова ненависти по адресу любимого народом поэта. Обладавшая изящным литературным вкусом, Юлия не могла остаться равнодушной ни к нежно-лирической, ни к страстно-взволнованной гражданской поэзии Петёфи, но всеми силами противилась её чарам, так как в воображении девушки их автор был грубый, неотёсанный человек. Так настроенная, она встретила Шандора сдержанно и настороженно. И сразу же заняла оборонительную позицию. Но лёд вскоре растаял. Мало слов сказал ей Шандор в их первую стречу, но за каждым словом, говорил ли он о природе и о любимых литературных героях, Юлия чувствовала скрытое признание: «Люблю!»
Девушка не ошиблась. Поэт глядел на неё и думал: «С этой минуты считаю, что я живу, что существует мир!»
Юлия втыкала иглу в упругий шёлк, и вдруг в воздухе застыла её тонкая рука с иголкой — она придумала! Соблюдая традиции, замужние мадьярки надевают на волосы косынку, а те, кто побогаче, прячут их под чепец. Но свои волосы на празднестве Юлия покроет оригинальным сочетанием фригийского колпака — символа свободы — с украшениями венгерских национальных цветов…
Юлия задумалась. Снова и снова она вспоминала недолгую историю своего знакомства с Шандором. Петефи нравился ей, но как далека она была от мысли, что этот неукротимый человек властно войдёт в её жизнь Однажды при свидании в парке Шандор увидел в её руках букет, перевязанный трёхцветной национальной лентой. «Значит, вы любите родину! — вскричал поэт. — Как хороши её цвета и как много они могут выразить! Пусть они скажут вам и обо мне: зелёный — цвет моей надежды, белый — чистота моих чувств, красный — моё пылающее сердце!»
