Хотя Максиму давно было известно (по его понятиям — давно), что в нашей армии кавалерии уже нет, что всадники пересели на танки и самолеты, ему все равно вспоминался всадник на вороном коне. Точно тот всадник в серой папахе и со светлой саблей, бесстрашно ринутся в атаку солдаты. Лица их потемнеют от пыли и усталости, губы запекутся, голоса станут хриплыми, но ничто не уменьшит их смелости и силы — ни тяготы боя, ни страх смерти.
У Максима даже дух захватило — вот какие необыкновенные люди совсем рядом живут, несут свою службу. А он… а он налопался и прохлаждается на балконе под присмотром тети.
«— Эй, вставайте! — крикнул всадник».
Это Максим сказал себе и вскочил, и взмахнул рукой, будто была в ней светлая сабля, провел рукой по чубчику, вроде бы сбивая на затылок серую папаху. И… заржал, как должен был заржать вороной конь, переступающий с ноги на ногу. Заржал и зажал рукой рот — шуметь нельзя!
Максим заглянул в комнату: дядя спал, даже всхрапывал, задремала в кресле тетя. На цыпочках прошел Максим по комнате, ступил в коридор, где в углу лежала спортивная сумка с его вещичками. Вытащил серые джинсы, синюю, изрядно выгоревшую рубашку с пионерской эмблемой на рукаве, быстро оделся, сунул ноги в кеды. Из Максима безусловно получился бы разведчик — он не выдал себя, даже отворяя дверь с незнакомым замком. На площадке огляделся, прислушался и побежал вниз, на улицу. И вокруг дома промчался бегом, наспех изучая окрестности, запоминая расположение соседних зданий, тоненьких деревьев, цветочных клумб, песочных ям для ребятишек, деревянных грибков и скамеек для любителей домино.
В соседнем подъезде — продовольственный магазин. Деловито подумал: «Близко ходить за молоком и хлебом». На доме напротив, под окнами второго этажа, — вывеска из стеклянных трубок: «Почта. Телеграф. Телефон». Максим взял на заметку: «Не забыть домой написать. Конверты с обратным адресом мама положила в сумку, осталось написать письмо, вложить в конверт, заклеить и опустить в ящик, если в день писать по письму — на все лето хватит конвертов».
Он скоро сориентировался и двинулся в сторону, где находилась часть. Через две минуты остановился возле каменной ограды. Там, за ней, было тихо. Там происходило что-то значительнее, но что? Максим повернул направо и метров через сорок оказался у железной решетчатой калитки, вделанной в ограду. Возле калитки, под грибком, стоял солдат с красной повязкой на рукаве и штыком в ножнах на поясе.
Максим представил, как уверенно входит в калитку, говорит солдату:
— Здравствуйте, меня пригласил комдив.
— Здравствуйте, — козырнув, отвечает солдат. — Проходите, пожалуйста. Комдив вас ждет.
Нет, не получится так. Мало ли кто скажет, что его пригласил комдив! Почему солдат должен верить Максиму? Документов ведь никаких. Откуда он знает, что Максим — это Максим, а не кто-то другой, не шпион, например? Нет, за шпиона он Максима не примет. Хоть все книги про шпионов прочитай, все кинофильмы подряд просмотри, а не найдешь, чтобы советский пацан в шпионы против своих пошел. Какой-нибудь взрослый, продажный жадюга, пьяница, гад, может пойти, а пацан не пойдет. Ничем его не купишь. Солдат это, понятно, знает, но в часть пройти просто так не разрешит, пропуск потребует. И правильно сделает. Вот если бы сейчас шел полковник Велих… Или дядя Лева — его солдат должен бы помнить…
Максим отправился обратно. Когда калитка оказалась метрах в ста, выбрал место в ограде, на котором щели и бугорки позаметнее, и, цепляясь за них пальцами, упираясь носками кед, медленно полез вверх. Он даже дыхание подзадерживал, осторожно набирал воздух в легкие, чтобы не сорваться. Пальцам было больно — Максим терпел. Добрался до верха, повис на вытянутых руках, прижавшись лицом к шершавому теплому камню. Отдышался, подтянулся, положил руку на верх ограды, а на руку налег подбородком. Он видел теперь лужайку с молодыми деревцами, длинное задание, правее — спортивные снаряды, еще правее — что-то большое, укрытое брезентом.
В такой обезьяньей позе долго не удержишься и многого не разглядишь. Хорошо бы влезть совсем, сесть наверху или спрыгнуть туда — за ограду. Пройтись бы там, узнать, что к чему. Есть же там несекретное: разве секрет, как живут и отдыхают солдаты, как изучают, скажем, автомат, который во многих фильмах показан? Разве засекречены спортивный городок и то, что под брезентом на воздухе? Впрочем, к брезенту можно и не подходить…
Никого поблизости, никто не обнаружит его. Ну, допустим, тот, что у калитки, все-таки увидит. Догонит, поймает, выпроводит. Ведь не станет же он, советский солдат, стрелять в пацана?
Какая-то неведомая и необоримая сила тянула Максима, и он закинул ногу на ограду. «Только погляжу, только получше погляжу», — тихо говорил он себе, устраиваясь на косо уложенных кирпичах. Но та же неведомая и необоримая сила толкнула его с ограды на запретную территорию. Он спрыгнул и уже на лету увидел, что под оградой кто-то сидит. Максим весь похолодел, вильнул телом, плюхнулся на четвереньки в каком-то сантиметре от сидящего. Да так и застыл.
Мгновенный испуг потряс рядового Юрия Козырькова и пионера Максима Синева. Так бывает, когда в ясном небе разразится внезапная сухая гроза. Короткая и шумная — от нее сразу и страшно и легко: напитанные электричеством волосы еще пугающе потрескивают, а сжавшаяся было душа уже весело расправляется.
Однако через несколько секунд и Юра Козырьков, и Максим Синев совсем пришли в себя и ощутили облегчение. Конечно, они немного стыдились своего страха. И, как водится, показывали, что ничего не произошло, кроме невольного и смешного мига растерянности, — так это от неожиданности! С кем не случается?!
Перед Юрой был худощавый, но крепкий паренек, чубчик у него выгоревший, а через все лицо, от уха, через скулу, через нос, через другую скулу и до другого уха, пролегла густая огненная полоса конопушек, таких раскаленных конопушек, что, кажется, от них пареньку жарко — на носу капельки пота выступили. И над этим пламенем — темные, с блестками, хорошие — честные глаза.
А перед Максимом был худощавый солдат с нежным лицом. Не задохлик, но и не богатырь. Уши его просвечивают на солнце, как фарфоровая чашка. Максим прикусил губу, чтоб не рассмеяться. И потому, что побоялся обидеть незнакомого человека, и потому, что угадал по глазам этого незнакомого человека: неприятность с ним случилась.
Как говорится на военном языке, разведка наблюдением закончилась успешно. Теперь надо было собирать данные друг о друге опросом.
Юра вспомнил своего мастера, его манеру обращаться к юным новичкам, пришедшим на стройку. Вспомнил и спросил в его манере:
— Ты кто таков, а?
Максим толково изложил общие сведения о себе: имя и фамилию, образование, место постоянного жительства, причины передислокации, характер связей с представителями местного населения.
— Так ты тоже сегодня приехал? — обрадовался Юра.
— Я ж говорю…
— И на площади был, на митинге, когда нас встречали?
— И полковника Велиха слушал, и с ним в «Волге» домой ехал…
— Вот здорово, вот совпадение!
— Я, может, вас видел там, да не запомнил — вы же в другом были, не в солдатском.
— Ну да, — подтвердил Юра и спохватился — представился: — Меня Юрой зовут. Рядовой Юрий Козырьков.
Юра хоть и искал уединения, но, конечно же, больше всего нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь понимающим и вместе с тем совершенно беспристрастным.
Юра и рассказал Максиму о своей неприятности.
Максим не охал, не ахал. Он, вообще-то, не знал, что в таких случаях говорится, что делается. Не мог, значит, поступать рассчитанно, педагогично, что ли. В его темных глазах было желание помочь, выручить, избавить от неприятностей, было серьезнейшее отношение к тому, что ему рассказали. Ведь самое плохое, когда твою беду стараются приуменьшить, дескать, пустяк, перемелется — мука будет! Вроде помогают, а на деле, может и не желая того, никчемность твоих переживаний подчеркивают. Максим понимал и не скрывал, что понимает: неприятность, случившаяся с его новым знакомым, — настоящая неприятность.
— Знаешь, — между тем говорил Юра, — так мне хотелось с самого начала все делать очень хорошо. Не потому, что следят за мной и могут наказать, а потому, что не могу иначе, сам по себе должен все делать очень хорошо. Понимаешь?
— Понимаю…
— А как теперь?
— Так всякий может… — начал было Максим. — Исправляются ж люди! Даже в школе дают исправиться!
— Я обещал родителям, что сразу напишу, в первый же день. Они ждать будут. А что я им напишу?
— А вы коротко: жив-здоров. И адрес… А еще лучше — телеграмму! — вдруг озаренно воскликнул Максим. — А через несколько дней, когда дело пойдет, письмо пошлете, расскажете о том, что было, да прошло…
