Татьяна уже остывала, но не знала, как нарушить невеселую тишину. Однако Григорий вдруг сказал просто:
— Принес оправдательный документ. Получай! — Он нашарил в кармане гимнастерки сложенные вчетверо листки папиросной бумаги с отпечатанным на машинке текстом, протянул жене. Затем помедлил, попридержал их. — Уложи атамана, тогда и прочтешь.
— Не получится! — твердо сказал Шурик. — Не уложите.
— Получится. Уложим, — еще более твердо возразил отец.
Мать стелет на диване пышное пуховое одеяло, выстеганное завитушками на купеческий лад, но с командой ко сну не торопится: много ли в жизни отец и сын бывали вместе? Пусть наговорятся…
Когда они рядом, сходство между ними особенно разительно. Даже коротко подстриженные усы Григория не помеха. Оба — отец и сын — тонколицы, кареглазы, темноволосы и, как убеждена Татьяна, красивы. Сама она — это тоже для нее несомненно — выглядит рядом с ними малоинтересной, неуклюжей. Татьяна не понимала, что ее широковатое, открытое лицо имеет особую прелесть, так же как и сильная, крепко сколоченная фигура.
Отец прикалывает к мальчишеской куртке красную жестяную звезду — прощальный подарок.
— Ты теперь один останешься с мамой, — тихо произносит он. — Будь мужчиной!
Шурик поправляет на груди звезду. Жестяной острый луч должен глядеть строго вверх, никуда не уклоняясь. Мальчик понимает, что отец говорит не просто о мужчинах, а о таких, которые носят красную звезду. Он негромко отвечает:
— Буду!
Татьяна притихла, боясь помешать разговору.
Как изменился Григорий с того далекого дня, когда она, недавняя гимназистка, которую пригласили преподавать русский язык в вечерней рабочей школе, впервые разговорилась с ним! Давно он ее перерос. Пусть он и сейчас восхищается ее «ученостью», почерпнутой из учебников и книг, но чего стоит все это рядом с теми знаниями, что дала ему жизнь, полная напряженной борьбы? У Татьяны тоже была борьба, но борьба за кусок хлеба. Ребенок… Швейная машинка… Нет, теперь, когда жизнь для всех повернулась по-новому, ей тоже хочется настоящего дела! Теперь отставать нельзя. Муж вернется и не узнает своей Татьяны…
В этот вечер Шурика уложил отец, прилег с ним на диване.
— Спи… Мы с мамой тоже хотим наговориться.
Татьяна помахала мужу листками папиросной бумаги, погасила свет и вышла из комнаты, чтобы, пока сын будет засыпать, прочесть эти листки.
В кубовую то и дело заходят жильцы, кто с чайником, кто с кувшином. Татьяна ничего не замечает. Пристроившись на высоком табурете, поближе к тусклой лампочке, она с трудом разбирает бледный, нечеткий шрифт. По требованию Дедусенко письмо это размножили сегодня под копирку, чтобы разослать повсюду, где можно рассчитывать на помощь.
Письмо адресовано правлению Союза рабочих и служащих города Москвы по выработке пищевых продуктов.
Начиналось письмо официально[1]:
«Отдел детских домов Наркомсобеса просит Союз пищевиков оказать содействие для получения продуктов на детские дома г. Москвы и пригородов».
Пока один из обитателей «Апеннин», сотрудник «РОСТА», цедил в голубую эмалированную кастрюлю уже простывший кипяток, Татьяна дала передышку глазам. Но дальнейший текст письма был таков, что стоило кому-либо подойти к кубу, заслонить ей свет, как она в нетерпении соскакивала с табурета.
«Питание детей в детских домах теперь более чем скудно. Слышен вопль заведующих, что нечем кормить детей. Они приходят в Народный Комиссариат и плачут, говоря, что некоторые детишки уже не стоят на ногах, что приходится во избежание лишней траты сил не выводить их на прогулки, что нельзя занять ничем детей, ибо они тянут: «Кушать хочу». Наиболее отзывчивые говорят, что не могут выносить чахнущих детей, и оставляют службу».
— Странная отзывчивость! — пробормотала Татьяна, и двое военных, вооруженных чайниками, недоуменно переглянулись.
«Особенно сказывается это недоедание на младшем возрасте, от трех до восьми лет».
У матери Шурика, которому недавно стукнуло семь лет, сжалось сердце. Но она с тоской подумала и о более старших детях, о долговязых, тянущихся вверх подростках: эти должны страдать еще ощутимей. Что таким, даже и в мирные времена вечно голодным, полфунта хлеба в день?!
«В приютах, только что посещенных заведующей Отделом детских домов (Первый Знаменский пер. и распределительный пункт в Грузинах), дети поражают своей исхудалостью, слабостью. Восьмилетние дети по росту и весу напоминают скорее пятилетних. Их тонкие шеи, обтянутые кожей, бледные личики, их вялость, неподвижность говорят красноречивее всяких слов…»
Обняв руками все еще теплый, отдающий металлическим запахом медный бачок, Татьяна задумалась о маленьких изголодавшихся гражданах молодой республики и о тех взрослых, которые, как успел пожаловаться Григорий, равнодушно отнеслись к их нуждам, оставили письмо, случайно попавшееся на глаза ее мужу, без всякого ответа…
Вернувшись в номер, Татьяна никак не могла успокоиться. Григорий сказал:
— Может, нехорошо беспокоить Надежду Константиновну, но я одну из копий письма послал ей…
— Крупской?!
— Да. Правда, она непосредственно детскими домами не ведает, но близка к этим делам. Не может она не тревожиться о детях! Помнишь, я рассказывал, как расспрашивала в Кракове о Шурике?
Затем Дедусенко перечислил, что успел сделать за день.
— У пищевиков все переворошил. Оттуда — по красноармейским частям. Завтра артиллеристы и конники собираются митинговать. Сухарей наберут, сахару… Хоть на первые дни… — Он провел рукой по волосам жены; круглый гребень, скользнув по ее шее, упал на коврик. — Не сердишься, что запоздал к тебе в последний день?
…Шла последняя ночь. Гостиница угомонилась: никто не гремит чайником, не спешит в кубовую за кипятком. За окнами темь и тишина. Разве что донесется стук копыт, дружный шаг патрулей.
Шурик спит крепким детским сном, не мешая родителям обсудить все свои дела. Однако и они наконец засыпают…
Под окнами «Апеннин», грохоча самым бессовестным образом, пронесся и остановился где-то поблизости мотоцикл. Татьяна очнулась, подтянула шинель, сползшую с атласного одеяла, проверила, не разбудил ли ее мужчин шум с улицы.
— Дышат, — улыбнулась она, подумав о том, что нет для нее лучшей минуты, как слушать сонное дыхание обоих. — Дышат!
Вскоре к Дедусенко постучали, прозвучал голос Агафонова.
— Григорий! Спешная побудка.
— Что такое? Входи!
— За нами, понимаешь! Связной приезжал на мотоцикле.
Григорий одевался, Агафонов скороговоркой объяснял:
— Эшелон подан, тронется в путь на рассвете.
— Не дожидаясь дня? — вырвалось у Татьяны.
Григорий в темноте отыскал ее руку.
— Война, Таня… Засвети-ка огонь.
Агафонов вышел. Татьяна, поставив на обрезок картона коптилку, приподняла ее, чтобы осветить всю комнату. Боясь, чтобы муж в спешке чего-либо не позабыл, она переводила взгляд с предмета на предмет, осматривала все углы. Коптилка двигалась вместе с ней. Двигались и тени — нелепые, неправдоподобные. Татьяне казалось: не пламя, не огонек мечется с места на место, а вихрь нахлынувших на нее мыслей. Почему так, почему жизнь вечно сметает ее планы, врывается самым нежданным образом? Почему сейчас она вторглась так безжалостно, приблизила разлуку?..
Прошла минута, две. Татьяна — это уже выработано в ней — обрела спокойствие. Она нашарила на полу гребень, пригладила волосы. Взялась обеими руками за кусок картона, подложенный под коптилку, поднесла огонь к шинели, висящей на гвозде, деловито проверила взглядом, все ли пуговицы на месте.
Жест, каким она приподняла коптилку, воскресил в памяти Дедусенко другую ночь, давнюю.
Тогда его Тане было не многим больше двадцати лет. В ту ночь в их комнатушку ввалились жандармы, и самой тревожной мыслью было: найдут ли они листок бумаги, которому никак нельзя было попасть в руки охранки: от этого зависела судьба не только Григория, но и ряда товарищей. Листочек с шифром, как знала Татьяна, хранился в обложке задачника по геометрии. Татьяну осенило: она поставила на задачник лампу и стала послушно светить жандармам, переворачивающим все до последней книжки. Хитрость удалась. Юная Татьяна с редким хладнокровием провела эту операцию, эту маленькую войну нервов: рука, а вместе с нею лампа задрожала лишь после того, как за жандармами захлопнулась дверь.
В номер вернулся Агафонов.
— Растяпы мы с тобой, Григорий, а не солдаты. Обмундирование-то заночевало у меня.
Он поставил возле дивана пару новеньких армейских сапог, к ним, охнув, потянулся проснувшийся Шурик, к ним приблизился огонек, мерцающий в руках Татьяны. Ее развалившиеся ботинки, тоже вырванные из мрака, выглядели рядом с блестящими сапогами особенно жалко.
