— Сопляк!
— Лентяй!
— Эй, проснись! Крути!
Болельщики, как и дети, народ жестокий. Они не прощают неудач.
Некоторые недавние поклонники теперь, казалось, готовы были отдубасить Анри.
— Тюфяк! — орали они.
— Ножками, двигай ножками, мальчик!
— Не забудь: ты в седле, не в кровати!
Но большинство зрителей по-прежнему громогласным хором скандировало:
— Жми, Ан-ри! Жми, Вес-сад! Жми!
Четыре минуты подряд, не смолкая ни на миг, ревела, выла, стонала, свистела, орала толпа.
Вессад слышал один лишь слитный, многоголосый рев. Мчался, как в грохочущем туннеле.
Этот рев давил на него, прижимал к рулю. Вессаду казалось, — он держится из последних сил. Еще немного — и он сорвется, в остервенелой ярости бросится за Лероком.
Четыре минуты орала толпа.
И вдруг крик резко оборвался, будто кто-то выключил репродуктор.
И сразу Анри почувствовал: что-то случилось.
Казалось, мир снова стал широк и ясен, плечи внезапно избавились от многопудового гнетущего груза.
Анри скользнул глазами по шоссе. Вдали, у самого поворота, неестественно задрав кверху переднее колесо, лежала на боку машина. Под ней, высвобождая ноги из туклипсов, ворочался Лерок. Острые лопатки торчали на его узкой спине, обтянутой голубой рубашкой, которая так взмокла, что стала теперь темно-синей, почти черной.
— Лерок! — взмолились болельщики.
— Миленький!
— Вставай!
— Лерок!
Вот сейчас… Сейчас он вскочит на машину и понесется дальше.
Зрители не знали, что гонщик упал нарочно. Силы его иссякли, а сходить с гонки просто так Лероку было неловко. И он счел за лучшее симулировать сильный ушиб.
На мотоцикле к нему уже мчался врач в развевавшемся на ветру белом халате с маленьким чемоданчиком в руке.
А Вессад продолжал нестись вперед. Теперь, после восемнадцати километров, он стал лидером гонки. За ним шел Лансье.
И Вессад переключил на него все внимание.
Однако изредка мысли его все же на секунду возвращались к Лероку. Почему чудак, изрядно потрепавший ему нервы, мчался так быстро? В чем дело?
Но Вессаду некогда было решать загадку.
Впереди — еще более тридцати километров. Вессад мчался, не чувствуя усталости. Он ощущал только радость, сильную острую радость, даже гордость.
Наконец-то он смог преодолеть свою вечную горячность, так мешавшую ему. Наконец-то!..
То чудесное ощущение уверенного спокойствия, полного владения собой, которое впервые за столько лет появилось у него сейчас, всего несколько минут назад, во время поединка с Лероком, — это чудесное ощущение делало его могучим, как никогда.
Впервые он чувствовал себя чемпионом, как бы хозяином гонок.
И он победил.
Замечательному советскому борцу
и тренеру, вице-президенту ФИЛА[6]
Алексею Катулину
Однажды мы сидели вечером в гостиной Дома спорта.
Вскоре должна была начаться встреча с нашими борцами, только что вернувшимися из Турции.
Мы расположились шумной компанией — тренеры, журналисты, судьи. Разговор шел громкий, суматошно-бестолковый, но веселый.
Кто-то сообщил, что на днях в одной из латино-американских стран вступил в действие новый оригинальный закон: за нападение на футбольного судью — от трех месяцев до пяти лет тюрьмы.
— Это что! — со смехом перебил мой сосед-журналист и рассказал, как недавно в Манчестере на ринге произошел невероятный случай: оба боксера одновременно получили нокаут.
Все говорили разом, смеясь и перебивая друг друга.
Вдруг один из нашей компании — тренер по борьбе Георгий Филимонович — остановился на полуслове, глядя по направлению двери.
Я тоже оглянулся.
В дверях стоял немолодой мужчина, полный, невысокий. Округлое, добродушное лицо и большие оттопыренные уши. А может, они просто казались такими большими, потому что голова была наголо обрита? Он был в черном костюме, обычном, неброском. И вообще — и лицом, и одеждой — он никак не выделялся.
— Кто это? — спросил я Георгия Филимоновича.
— Не знаешь? — удивился тот. — Это Хлопин. Судья. И не просто судья: покоритель Парижа!
Я усмехнулся:
— Еще одна байка?!
Георгий Филимонович даже обиделся:
— Вовсе не выдумка. Все французские газеты однажды вышли с сенсационными заголовками: «Русский судья покорил Париж!»
* * *
Пале-де-Шайо знают не только в Париже.
Грандиозный подземный дворец всемирно знаменит. Здесь пестрой чередой мелькают концерты, спектакли, выставки. И реже — спортивные поединки.
Сейчас в Пале-де-Шайо пустынно. Всего через час начнутся международные состязания борцов. И тогда в огромных подземных залах, вокруг ковров, соберутся многотысячные гудящие толпы. А пока…
Пока во дворце — последние приготовления.
Быстрые, незаметные, все успевающие девушки с мягко завывающими пылесосами на длинных, как гигантские черви, шнурах, резво обходят ряды кресел.
Худощавые, спортивного вида парни приносят толстые ковры, похожие на десятиспальные матрацы, разворачивают и укладывают их. Тут же, рядом с коврами, ставят плоские ящички с канифолью и стулья для судей.
Двое монтеров в ярких — зеленых с красными полосками — комбинезонах, с легкими лестницами в руках, похожие на циркачей, обходят скрытые тут и там глубокие зевы мощных вентиляторов. Ведь дворец-то под землей!
Пале-де-Шайо готовится к ответственным схваткам.
В одном из залов, около белых сверкающих весов, удобно расположилась группа людей: секретарь, несколько судей, врач, представители команд. И тут же — Хлопин. В строгом синем пиджаке, на груди вышитые золотом по-французски слова: «Вице-президент».
Возле этих весов он был самым главным. Так постановила ФИЛА. За каждую весовую категорию отвечает один из руководителей ФИЛА. И вот Хлопину достался полусредний вес.
Хлопин сидел у весов на низком складном стульчике. Он казался совершенно спокойным. Тщательно отутюженный костюм. Массивное лицо, неторопливые глаза. Сидел, вытянув ноги, небрежно листая французский журнал.
Вряд ли кто-нибудь догадывался, как нервничал сейчас Хлопин. То и дело хлопала дверь в зал. И каждый раз Хлопин украдкой бросал туда быстрый взгляд поверх журнальных страниц. И тотчас же, будто сделав что-то нехорошее, запретное, отводил глаза.
Но опять стучала дверь. И Хлопин опять глядел на нее.
Взвешивание шло к концу[7]. Уже побывали на весах и поляк, и турок, и итальянец, и чех, и египтянин. Пятнадцать полусредневесов из пятнадцати команд благополучно прошли контроль. И только шестнадцатый почему-то все еще не подходил к весам. А этим шестнадцатым был советский борец Леонид Добровольский.
Хлопин хорошо знал его. Не год, не пять и не десять судит Хлопин схватки на ковре. Ему ли не знать всех ведущих наших борцов!
А Добровольский отчасти был даже его учеником. Да, когда же это было? Лет восемь, нет, семь лет назад. Он тренировал группу в «Трудовых резервах». Вот тогда и пришел к нему второразрядник Леонид Добровольский. «Лека» — звали его товарищи.
Невысокий, кряжистый. Чуть смахивающий на средней величины медведя.
Что уж говорить — силенка у него имелась. И техникой он овладевал как-то очень легко. Вообще-то Хлопин не любил, когда приемы усваиваются вот так, шутя. Что легко дается, то легко и теряется.
Но Лека оказался парнем не промах. Уже через два года он выполнил норму мастера. И переехал в Москву…
«Да, — усмехнулся Хлопин. — Как же Леке без Москвы?!»
Этот Добровольский — отличный полусредневес. Ничего не скажешь. И техничный, и волевой. Это — на ковре. А в жизни… В жизни он раздерганный какой-то. «Гитарист».
Этим словом Хлопин обозначал целую категорию людей. Никчемный, несобранный — «гитарист». Ленивый — «гитарист». Малокультурный, не читающий ничего, кроме «Советского спорта», — «гитарист».
«Да, — мысленно повторил Хлопин. — Типичный „гитарист“.
Хлопин встал, сделал несколько шагов и обеими руками провел по бокам головы. Будто хотел пригладить, прижать свои оттопыренные уши. С детства приклеилась к нему эта привычка.
Посмотрел на часы. До конца взвешивания — всего семь минут. Представитель советской команды, старый мастер Ершов, перехватил этот взгляд, кивнул и поспешил в фойе.
Где же этот чертов Добровольский?
Фойе было похоже на туристский бивуак. Тут и там стояли легкие кровати-раскладушки и шезлонги, на них громоздились беспорядочные груды одежды, чемоданчики, полотенца. Фойе временно приспособили под раздевалку.
Ершов быстро обвел глазами помещение: Добровольского тут не было.
Ершов вышел в коридор, торопливо заглянул в ближайшие комнаты. Добровольского не было.
