Света поняла, что происходит непредвиденное и, может быть, опасное для Вити.
— Да, — заторопилась Света. — Витя у нас в скульптурной группе считается…
— Понятно… — Аркан тянул время. Он что-то обмысливал. Аркан уже полностью освоился с обстановкой выставки, эта обстановка была уже для него так же проста, как и любая другая. Руки он держал в карманах, кулаки там так и шевелились.
— А самый или не самый? — неожиданно спросил он у Светы.
— Что — самый?
— Самый талантливый или не самый?
— Странно… Разве это так уж важно… — Светка совсем растерялась.
— Важно! Он знает. Правда… автор?
Витюня опустил голову.
— Ну, самый, — сказала Света, с чисто девчоночьей капризней пожав плечами (мол, если уж это так для вас важно…).
— Тогда другое дело, — сказал Аркан с облегчением, и видно было, что он хотел этого ответа, — Потому что таланты… — Аркан уже нашел ход, он только медлил его сообщить — ибо это был слишком блестящий ход, чтобы спешить с ним. — Потому что таланты… я слышал… надо беречь!
Тут он вовсе уж по-волчьи осклабился, Аркан. Потом не выдержал — захохотал:
— Понял, Витька, — беречь! Живи! — он ударил его по плечу. — Раз талант! Думаешь, Аркан не человек? Думаешь, не понимает? Ты меня обидел, — он хлопнул себя по щиколотке, — я тебя обидел. Ты меня еще раз обидел, — он показал на хоккеистов, — а я тут беру и — прощаю. Потому что ты талант. Я ж сам вижу, что талант. Похож? — показал он на пластилинового Аркана. — Похож. Копия. Тоже говоришь — образ! — обернулся он к Свете. — Копия — я же вижу! И Кузьмич копия. Талант! Только, знаешь… ты меня убери… А Кузьмич пускай остается. Как друга прошу… Понимаешь, — он наклонился к Витюне, — меня вчера на работу приняли. На автобазу. Мне ж уже шестнадцатый пошел. Неудобно. Так ты убери…
— Хорошо, — сказал Витюня и поднял глаза на Аркана.
Глаза у Аркана были зеленые, и это удивило и почему-то обрадовало Витюню — так, будто Аркан ему в чем-то хорошем признался.
Раньше глаза у Аркана были всегда сощурены.
Доброе племя индейцев Сиу
— Тамара-а-а!
— Тамара-а-а!
— Тамара!!
— Ой, ну что такое?!
— Иди сюда, я тебе что-то скажу!
— Ну что?
— Иди сюда, не могу же я разговаривать с тобой на расстоянии!
— Ну, мама, потом!
— Тамара!!!
А июльский вечер так хорош, так темен, так тепел, что просто удивительно, как мама этого не видит, не понимает.
Впрочем, только ли Тамарина мама? Вот уже слышится со всех сторон на разные голоса:
— И-и-иго-о-рь! И-и-иго-о-орь!
— Еле-е-ена-а-а!
— Сере-о-ожа! Домой!
В домах одно за другим зажигаются окна, и чудится, кто-то играет на стене светящимся домино.
За доминошным столом остается человек, может, семь мальчишек.
О чем говорят всё позднеющим вечером мальчишки нашего двора? Постепенно замирающие эти беседы страшно нравились мне, когда я был мальчишкой, сейчас же, когда я стал взрослым, они кажутся мне еще интереснее.
Они похожи, наверное, на гаснущий костер.
Вдруг вспыхивает огонек — взгляды устремляются к нему; подвижный этот язычок огня, посветив, поиграв, то исчезая, то появляясь снова, гибнет; но вот загорается в белой груде пепла еще один огонек… Исчезнув, он оставляет в пепле маленький колодец жара.
Однажды я вынес маленькую скамеечку и пристроился под стеной трансформаторной будки, недалеко от доминошного стола. Может, меня и видели вначале, но потом перестали обращать внимание.
Говорил Петя. Петя переехал сюда совсем недавно — из пригорода, где началось строительство завода и посносили домишки с голубыми стенами, выкорчевали сады.
Петя среди наших четырех- и пятиэтажные домов выглядит пока пленником: высокие стены — не для него.
Петя худ — оттого, что, как лоза, пошел вдруг в рост; рот его щербат: выбили зуб на хоккее, он веснушчат, непоседлив, к одежде безразличен, ибо видит достоинство в другом; когда говорит, шевелит по-боксерски плечами, словно уклоняясь от ударов: он немного занимался боксом, но секция вдруг закрылась (тренер уехал)…
Это то, что видно всякому.
— …мы были сиу, — услышал я, — а пацаны с Виноградной — дакоты. Меня звали сперва Ястреб, а потом — Озверевший Тигр: я первый набрасывался, если что. А вождь был — Быстрый Олень…
Голос Пети негромок, глух и как будто печален: он рассказывает о том, что было и что никогда не вернется. Он сидит сгорбившись; слушают его замерев.
— Про ужа я не рассказывал?
— Нет, нет, расскажи!
— Ну так вот: у нас там был дуб, старый, с дуплом — Черное дупло называлось, мы в нем всё наше прятали; мы под дубом на Совет собирались… вот еще про галку расскажу… А метров двадцать от дуба — посадка. Наша считалась, сиу. Мы сидим на Совете, трубку курим, а Однорогий или Трусливая Сова в засаде. Чтобы дакоты неожиданно не напали. Они всегда из посадки выскакивали.
Сидим мы раз: я, Быстрый Олень, Однорогий, Меткий Сокол и Колька, а Трусливая Сова из засады как заорет! Мы за томагавки и — туда. А он палкой по земле лупит. — Змея! — кричит, — чуть не ужалила!
Мы смотрим, а это уж. Сова ему хвост уже перебил. Он вертится, шипит. А на голове — желтые пятна, любому видно, что уж. Взяли мы его, положили в фуражку. Быстрый Олень к себе домой понес: вылечу, говорит, будет наш.
Чуть не забыл: у сиу закон был — чье имя носишь, того не тронь. А мы Кольке, новенькому, еще имя не дали, всё думали — какое дать. А тут уж… Мы и подумали: назовем Кольку Ловким Ужом — он ползал хорошо. И ужи тогда будут под защитой…
Ну, Быстрый Олень ужа и вылечил. Шину ему наложил, перевязал. Мы его в сарае держали, в старом аквариуме. Лягушат каждый день таскали. Большой был уж. Мы приходим, а он голову поднимает, смотрит на нас…
Хвост у него сросся, и Быстрый Олень стал брать его на Совет. Сидит — а уж у него на шее. И не двинется, пока мы говорим.
Мы говорим, трубку курим. Не затягиваемся, так просто…
А когда Совет принимает решение и вождь поднимает руку, ну, чтобы, значит, сказать, одобряет он или нет, уж тогда по руке вверх, обовьется, а голова — над рукой, и шипит…
Петя поднимает руку над столом — все смотрят на его руку.
— И никто его не учил — сам он так делал: раз по руке — и шипит…
— Здорово! — слышится за столом. — Ух, здорово!
— Это еще что, — продолжает Петя. — Этот уж один раз Зубра от смерти спас.
В таком рискованно-интересном рассказе очень важно не перегнуть.
— Петь, — раздается просящий голос, — ты это… не ври только, ладно?
— Ты сперва послушай, — веско, без обиды отвечает Петя, — а потом скажешь: вру или нет…
Мы задумали нападение на дакотов. Они в своей посадке, мы в своей. Все пошли, а Зубра оставили у Черного дупла. У Зубра коленка была разбита, он ползти не мог, его и оставили. Олень ему ужа дал — уж всех наших знал, спокойный был.
Ну, мы ушли, а Зубр улегся, лежит. Уж у него на груди свернулся, греется. Зубр на солнце смотрит — щурится, чуть не уснул, говорит. А уж вдруг голову поднял. Заволновался, будто почуял кого-то. Зубр думал — мы идем, — а уж с него и в траву!
Зубр вскочил, смотрит — а там гадюка! Прямо к нему ползет! Уж ей навстречу. Они только вставать, — Петя показывает руками, как, встретившись, вырастают над землей две змеи, — а Зубр в нее томагавком. Она тогда шмыг в кусты. Понятно? Если б не уж, конец был бы Зубру…
— А что — ужалила бы — и все.
— Конечно, он же лежал.
— Гадюки, я читал, сами никогда на человека не нападают. Только если наступишь нечаянно…
— Читал! А вдруг он на ее норе лежал? Или где она яйца прятала? Ты не говори — не нападает. Если б она к тебе ползла…
— Зубр говорил — в метре была, — поясняет Петя. — А уж — ей навстречу. Уж-то — он гадюк знает!
— Уж, конечно, знает, — соглашаются за столом.
— Петь, а за что этого, ну, как его? — Трусливой Совой прозвали?
— А-а. Он самый маленький был. Алик. И в засаде, когда один, всегда трусил. И глаза у него круглые и желтые. Мы ему и дали это имя. Он говорит: «Я пока достоин этого имени, но я заслужу другое…»
— А какое?
— Чуткой Совой должны были назвать, если перестанет трусить.
Волшебно исчезают со стен светящиеся костяшки домино; во дворе настаивается тишина; город слышен далеким гулом. Рядом побренькивает гитара. Я давно уже слился с темнотой, обо мне забыли.
— Петь, а где сейчас уж?
— Отпустили. Генка же и отпустил, Быстрый Олень. Он на Боюканы переехал. Все переехали. Мы тогда же и томагавки зарыли. Под дубом. И ужа отпустили.
— А он это… сразу уполз?
Это был бы и мой вопрос, сиди я за столом.
— Где там! Он сперва просто свернулся, а когда увидал, что мы уходим, за нами пополз. Мы уходим, а он за нами. Мы уходим, а он ползет. Потом остановился, голову поднял и смотрит…
