— Дядя Шура, я знаю, куда вы ходите. Она крючками торгует.
— Что?!
— Я случайно узнал, дядя Шура.
— А ну, марш домой! Иди играй на рояле!
Трень-брень.
Шут струны подергал невесело, поиграл маленечко для себя. Потом голову поднял и заговорил:
— Я хочу извиниться. Может быть, некоторые особо высокочтимые зрители усомнятся в моем рассказе. Скажут, мол, рыжая девчонка — частный случай. И почему рыжая? Разве мало у нас блондинов, брюнетов, шатенов и прочих?.. Много. Они тверды и проворны… — Шут легонько провел по струнам. — Я извиняюсь. Нам придется продолжить о рыжей девочке, хотя, конечно, это есть частный случай.
Трень-брень.
Дворничиха отомкнула дверь бабушкиной квартиры. Ввела Ольгу в комнату.
— Тут твоей бабки дом. Сиди в уюте, дожидайся ее.
— Спасибо. — Ольга села на стул у дверей, рюкзак положила к ногам.
— Клаше скажешь, что это я тебя запустила, Даша. Для твоего возраста — тетя Даша. Ну, сиди. Экая закусочка возбудительная! — Дворничиха оглядела стол, уставленный едой, отщипнула виноградину и ушла.
Комната у бабушки мало сказать замечательная — чудесная комната. Солнце в ней — как в аквариуме. Воздух свежий, тополем пахнет. Слышно, как воробьи на дворе пищат, как на соседней улице трамвай ходит. Слышно, как этажом ниже шипят оладьи на сковородке.
Ольга встала осторожно, сняла шубу и положила ее рядом со стулом на пол. Стул в крахмальном халате. Он похож на больничную строгую няню.
Ольга прошлась по комнате — руки за спину, чтобы случайно не задеть чего, не нарушить порядка.
— Ой как, — сказала она. — Не то что у нас. Будто собрались важные господа и все друг на друга не смотрят. Наверное, каждый считает себя красивее другого. Господа, помиритесь. Вы все ужасно красивые. Господин стол, можно вас потрогать немножко? Спасибо. — Ольга провела по столешнице пальцем. Стол завизжал.
— У вас неприятный голос, господин стол, — сказала Ольга. — Вы недотрога. — Она отошла от стола к дивану.
— Доброе утро, господин диван. Как вы спали? Во сне вам, наверное, снятся окорока. Нет, нет, не свиные… Вы хотите, чтобы я попробовала, какой вы упругий? — Ольга тихонько села. Покачалась. Диван издал вздох. — Не любите, — сказала Ольга и сделала стойку на голове.
— А бабушка плачет, — послышался голос от двери.
Ольга упала на пол от неожиданности. В дверях стояла бабушка и в самом деле плакала.
В голубом платье, в синей шерстяной кофте, она напоминала волну с седым гребнем. В руках бабушка держала сумку и пластмассовый обруч.
— А бабушка плачет, — повторила она сквозь слезы, вытерла глаза уголком косынки и присела на краешек стула. — Бабушка руки ломала. Даже по радио розыск объявляли.
— А я здесь, — сказала Ольга. — Можно я тебя поцелую?
Бабушка принялась обнимать Ольгу:
— Внученька, красное солнышко. Как ты там без бабушки жила? Ласочка моя. Девочка… — Потом бабушка сказала совсем другим голосом: — Наказывала я своей дочке, предупреждала: не выходи замуж за этого… — Бабушка потрогала Ольгины волосы, вздохнула. — И волосики у тебя вроде потемнее были. Надо же, девчонку крохотную, сосунка невидящего утащить куда Макар телят не гонял, где не то что люди — дерево стоящее не приживается. Говорила я своей дочке, предупреждала… Я ж тебя, внученька, больше десяти лет не видела. — Бабушка снова пустилась обнимать Ольгу, целовать и разглядывать. — Выросла-то! А изменилась! Мимо бы прошла, не узнала. А твои родители без мозгов, мазурики. Девчонку одну в самолете направили. А кабы самолет-то разбился?
Ольга не удержалась, прыснула в кулак.
— Смеешься? Вся в своего батьку. Нахалка. Смейся, смейся над бабушкой!
Ольга посерьезнела, задумалась.
— За что ты так не любишь отца?
— А за то, что он… курам на смех. И что в нем моя дочка нашла? Ни кожи, ни рожи. Ведь с ним по улице пройти совестно. Тьфу, какой рыжий.
— Бабушка…
— Я ж ведь не про тебя говорю. Ты девочка, не виноватая. А он мужик. Тьфу. И надо же, уродился.
Ольга отщипнула виноградину. Бабушка спохватилась — принялась хлопотать вокруг внучки:
— Ты голодная, Оленька. Ты ешь, кушай. Попробуй-ка… Или этого. Ветчина свежая. С жиром-то не бери. С жиром пускай гости едят. Ты постненького, повкуснее.
— Я подожду, — сказала ей Ольга. — Я в Архангельске завтракала.
— Я тебе конфеток дам. Виноградцу поешь… На вот, я тебе подарок купила — хупалку. Сейчас все ее крутят. Как мартышки, виляют задом. Смотреть тошно.
Ольга взяла обруч. Сказала спасибо и медленно пустила его вокруг талии.
Бабушка разложила на столе конфеты, которые вытащила из сумки, печенье и села к столу, примеряясь, как будет беседовать с гостями.
— Убери вазу на телевизор.
— Зачем? Красиво же.
— Убери, она мне будет гостей заслонять.
Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.
За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль — враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: «А что ты меня за ухо?!» — и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.
— Аркадия усадили, — сказала бабушка. Быстро все поправила на столе: тарелки, вилки, рюмки. Смахнула несуществующую пыль с вещей. Довольно оглядела комнату. — Сейчас Маша придет. Ты с ней о чем-нибудь научном поговори.
В коридоре звякнул звонок и залился долгим рассыпчатым звоном. Бабушка бросилась открывать. Из коридора послышался ее голос:
— Заходи, подруга.
— Захожу, подруга, захожу. Расстроилась я, — ответил ей другой голос, напористый и горячий. — Каждый день приступ. У меня от расстройства печень распухла.
Ольга вертанула обруч вокруг талии. Опустила его, вертящийся, на колени и опять подняла на талию.
В комнату вошли бабушка и высокая седая старуха.
— Аркадий не по годам развивается. Я чуть в обморок не упала. Приходит и заявляет: «Бабушка, я чувствую, мне влюбиться пора».
Ольга перестала крутить обруч, поймала его рукой.
— Рано ему, — подтвердила бабушка. — А ты ему что?
— Я его за ухо — и за рояль. Я ему строго. Про любовь пусть спрашивает, когда делу выучится. — Старуха Маша, даже не глянув на Ольгу, прошла к окну, высунула голову и закричала: — Нюансы! Где нюансы? Нюансы давай!
За окном снова заиграли. Старуха вернулась к столу. Уставилась на Ольгу.
— Ребятишки сейчас в развитие пошли. До чего головастые, до чего рослые! — сказала Ольгина бабушка.
— Особенно мой Аркадий. — Старуха Маша подошла к Ольге, пошлепала ее по щеке: — Подосиновичек. Морковочка. Ну какая славная. Первый раз вижу, чтобы рыженькая — и такая славная. Даже веснушек нету.
Ольга сердито пустила обруч, подняла его, крутящийся, на грудь.
— В отца? — спросила старуха Маша.
Ольгина бабушка тяжело вздохнула:
— А то в кого же. Я дочке своей говорила, предупреждала…
— И вовсе я не в отца, — сказала Ольга. — У него цвет совсем другой. У него желтый оттенок, а у меня красный. Я сама в себя.
— В себя не бывает, — резонно заметила старуха Маша. — Все на кого-нибудь похожие. Значит, у вас в роду кто-то красный был. Цвет до седьмого колена передается.
— В моем роду красных не было, — заявила бабушка.
Старуха Маша принялась бесцеремонно разглядывать Ольгу.
— Перестань крутить хупалку, когда на тебя взрослые смотрят. Несерьезная вещь. Я своему Аркадию не разрешаю.
— Это почему же несерьезная? — спросила Ольгина бабушка уязвленно. — Я ее в магазине купила. От нее талия развивается. Она гибкость дает.
— Ни к чему с таких лет талию развивать. Она у тебя еще не влюбляется? Ну вот, разовьет талию и влюбится. Прямо хватай за рыжие космы и сажай дело делать, без разговоров. — Старуха Маша бросилась к окну и закричала на весь двор. — Пьяно! Там пьяно написано! Пьяно играй! — Послушала и добавила грозно: — Я из тебя дурацкие интересы повытрясу.
За окном заиграли тише.
— Ты, Маша, садись, — предложила Ольгина бабушка.
Маша села к столу, осмотрела закуски и, вдруг повернувшись к Ольге, сказала:
— В кого же она такая? Она мне кого-то напоминает.
Ольгина бабушка подвинула подруге тарелку с пирогами.
— Ты, Маша, успокойся. Пироги кушай.
Старуха взяла кусок пирога и положила его обратно.
— Перестань кружить свою хупалку… Слушай, Клаша, а почему она у тебя в волосатом свитере ходит?
— В свитере удобно, — ответила Ольга. — И красиво.
Старуху Машу этот ответ не устроил. Она проворчала:
— Красота хороша с хлебом, хлеб — с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. — Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: «Да, да. Боже мой. Это ужас…» Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: — Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера…
