— Аниська! Аниська! — кричала мать, не видя, где девочка, но Аниська со страху молчала.
Настурция боднула брошенное ведро и проткнула его рогом. Она мотнула головой, и ведро грохнуло о сруб. Острый рог нацелился девочке в живот. Корова копытом разгребала пыль и медленно отступала для удара. Только дёрнулась она вперёд, как на её морде повис Презент!
Корова рванулась и стряхнула медвежонка. Он покатился в бурьян, но тут же вскочил и всеми четырьмя лапами ухватил её за вымя. Корова волокла его по улице, пытаясь сбить зверя задними копытами, но медведь держал мёртвой хваткой. С большим трудом пятеро мужчин оторвали его от коровы. Отовсюду бежали люди.
— Молодец! — кричали ребятишки медведю, но его было не узнать. Из весёлого, шаловливого медвежонка, который больше всего походил на живую игрушку, он превратился в жестокого и опасного зверя. Он был весь в крови и слизывал её, урча от злости.
— Ну всё! — сказал кто-то из мужиков. — Теперь от него добра не жди. Крови попробовал.
Скоро на взмыленном коне прискакал Харлампий. Медведя уже загнали в сарай. Сотник перецеловал дочек, обнял жену и, зарядив винтовку, стал ждать гостей. Часа через два у его крыльца собралась толпа хуторян. Впереди всех махал руками и кричал Балабон:
— Нынче не старый режим! Пора казацкие замашки бросать! Это раньше вашему племени воля была, а теперь другая власть. Изволь перед ней долг сполнять!
— Я властей николи не обманывал! И от долга своего не бегал! — спокойно ответил Харлампий.
— Нехай платит! — кричал Балабон. — Шутка ли! Сельскохозяйственную животную попортил ради забавы! Она, может, теперь год хворать будет. Я этого дела так не оставлю! Думаешь, сотник, не найдётся на тебя управы? Хо-хо! Ещё как найдётся. Не отвертишься!
Харлампий рванулся с крыльца и пошёл к сараю.
— На, — сказал он, выведя свою корову. — На! Подавись!
Охнула и присела на ступеньки Харлампиева жена. Ещё бы, корова была лучшей на хуторе. Даже Балабон и тот растерялся.
— Ну! — крикнул ему старик Клеймёнов. — Получил? Катись теперя! Вша вонючая! Катись, пока, тебе пятки на затылок не завернули. Спасибо тебе, Харлампий Прокофьич, что не сронил нашей чести! — добавил он, снимая фуражку.
Хуторяне загомонили, некоторые стали доставать из поясов деньги, чтобы собрать на новую корову.
— Одно дело справили, — сказал старик. — Теперь другое.
У Харлампия замерло сердце.
— Так что… — замялся старик. — Медведя убери! У нас детишки тут, скотина… Беды не миновать! У тебя своих ребятишек четверо… В доме медведю не место! Всем обчеством, всем хутором тебя просим: убери ты его от нас.
— Слушаюсь, — глухо прошептал побелевшими губами Харлампий.
Когда стало темнеть, он поставил перед медведем тарелку мёда, смотрел, как медведь, дрожа от удовольствия, вылизывает её, и задумчиво перебирал у Презента шерсть на загривке.
— Ну что, поел? Пойдём тогда. Ничего не поделаешь.
Он вскинул на плечо винтовку и вывел медведя в овраг. Презент всегда очень радовался, если хозяин брал его с собой. Он бежал, весело занося зад на сторону и косолапя. В глухом углу оврага, где густо разрослись кусты шиповника, Харлампий приказал медведю стоять. Но тот не понял, и, когда сотник отошёл на выстрел, медвежонок опять крутился у его ног и тёрся о его сапоги.
Раз десять Харлампий отводил его к кустам и бежал к брошенной винтовке, но Презент думал, что это игра такая, и мчался за хозяином, и даже обгонял его, и первым подбегал к винтовке. Харлампий упирался. Его смех разбирал, когда представлял, как со стороны выглядят их «догоняшки». Наконец он догадался: снял с винтовки ремень и привязал медвежонка к кустам. Презент очень удивился, но рваться не стал, уверенный, что хозяин придумал что-то очень интересное.
Харлампий отёр рукавом пыль с винтовки, клацнув затвором, загнал патрон в патронник и увидел, что у него трясутся руки.
«Что это со мной? — подумал он и прицелился медведю в голову. Медведь мотал круглой башкой. — Не попаду! — подумал Харлампий. — Намучаю только».
— Встань! — крикнул он медведю.
Презент вскочил на задние лапы и тут же перевернулся через голову! Винтовочный ремень развязался и больше медвежонку не мешал. Но Презент не побежал к хозяину. Он прошёлся своей косолапой походкой, вихляя задом и кланяясь. Он начал представление! Он веселил хозяина.
Туман застлал перед Харлампием мушку. Он протёр глаза рукой, но мушка дрожала и плавала, и сотник никак не мог подвести её под левый бок медведя.
Сколько раз, сидя в засаде, на войне, он спокойно и уверенно, будто на полковом стрельбище, целился во врагов, подпуская их поближе, и бил метко и быстро. Но то был враг, сильный и вооружённый, и если не ты его, то он тебя… А здесь плясал медвежонок, и Харлампий не мог нажать спуск. Дрожь била его, и руки словно закостенели.
Медведь показывал полную программу. Он уже изобразил, как бабы за водой ходят, как пьяный мужик валяется, как хозяйки бельё стирают, и после каждого номера отдавал честь и обходил воображаемых зрителей.
«Боже мой! — подумал казак. — Да ведь его убить что ребёнка невинного!» Напрасно Харлампий старался разозлиться и специально вспоминал корову, которую пришлось отдать и теперь придётся сидеть без молока с грудным-то Сашкой. Но тут же он припоминал, что медведь спас Аниську, что он кинулся на корову, которой смертельно боялся. Он пытался представить, что медведь не живой, а нарисованный, но Презент танцевал и помаргивал пуговками глазенок и всё посматривал на хозяина, словно спрашивал: «Ну как? Смешно я танцую? Тебе весело?»
И вспомнил мой дед все проказы Презента, и вспомнил полянку, залитую водой, и маленький мокрый комочек, что скулил на коряге. И всплыли перед ним все товарищи, которых потерял он на войне. Как падали они с коней в лихих атаках, как настигали их пули, осколки, газы и валились они на дно траншей, как метались и звали матерей в душных палатках прифронтовых госпиталей.
— Боже мой! — стонал Харлампий. — Что это со мной!
И ему вдруг показалось, что он совсем маленький, лет трёх, идёт с матерью по базару и мать покупает ему щенка!
— Как же его звали? Щенка этого? — шептал сотник, вспоминая, точно от этого сейчас всё зависело.
Медведь подошёл к хозяину и ткнулся в ноги.
— Вот беда! Вот беда! — шептал человек. Он перехватил винтовку и трясущимися руками вставил ствол мишке в ухо. — Раз! Два! Три! — сосчитал он, но руки не слушались, стали как деревянные, и выстрела не получилось. — Не могу! Не могу! — прошептал Харлампий и увидел на краю оврага свою жену. — Не могу! — сказал он, жалко улыбаясь и садясь в пыль. — Рука не подымается.
И жена, сбежав в овраг, прижала к себе Харлампиеву голову и всё гладила его по потному лбу и седеющему чубу, успокаивая. Потом она подняла тяжёлую винтовку и повела обмякшего, слабого мужа домой.
И он пошёл, покорно опираясь на её плечо и нетвёрдо, как пьяный, переставляя ноги. Медвежонок покатился впереди, не подозревая, что произошло.
* * *
В этом месте бабушка всегда замолкала, я боялся вздохнуть, чтобы не нарушить молчание. Она долго смотрела куда-то далеко-далеко, потом молча вставала, снимала передник, причёсывалась, шла в горницу и выдвигала тяжёлый ящик комода.
Там, завёрнутая в рушник, лежала старинная фотография. На ней была сама бабушка и мой дед, Харлампий Прокофьевич. Снимались они в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда дед был ранен в ногу и приехал после госпиталя в отпуск. Моя бабушка, тоненькая, темноглазая, в кружевной кофточке и длинной юбке, бережно поддерживала его под руку, потому что дед без костылей ходить ещё не мог, а с костылями сниматься не захотел. Он стоял прямо и твёрдо. Русый чуб стружками завивался на лихо заломленную гвардейскую фуражку. Густая завесь крестов и медалей пересекала его широкую, упрямую грудь. Празднично сияли новенькие погоны хорунжего. Но в скорбных складках под колечками усов да в серых, широко открытых глазах таились горечь и боль…
И только по бережной тонкой руке жены у его локтя можно было понять, что перед нами раненый фронтовик и стоять ему очень трудно. И столько выпало ему страданий, что хватило бы на целый народ в каком-нибудь благополучном маленьком государстве.
— Вот, — шептала бабушка, стирая невидимую пыль со стекла. — Вот какой он был — Харлампий… Дедушка твой. Вот какие мы молодые-то были… — И две старинные крошечные серёжки поблёскивали сквозь её седые волосы, как две слезинки…
