Между тем Галя, вытянувшись, насколько позволял ее маленький рост, вся красная от напряжения, с величайшим трудом встала на кончики пальцев, дотянулась до заповедной ветки и схватила фуражку в тот самый момент, когда раздался гневный окрик Виктора. Боясь, что он сейчас же приведет в исполнение свою угрозу, девочка кое-как нахлобучила себе на затылок с таким трудом добытую фуражку, затем проворно и ловко, как белка, ухватившись обеими руками за ближайшие ветки, повернулась к нему лицом.
— И ты еще смеешь ругаться и кричать? Это за то, что я старалась для тебя? Ну и сиди без шапки! — решительно заявила Галя, вырываясь из его рук.
Вскарабкавшись повыше, она спокойно уселась на большом суку, прислонясь спиной к стволу.
— Сию же минуту — слышишь? — сию минуту отдай мою шапку! — притопнул на нее Виктор.
— Опять кричишь? Не дам! Ты попроси, хорошенько попроси. Иначе не отдам, — спокойно и твердо проговорил ребенок.
— Вот я тебе задам, дрянная девчонка! — кулаком пригрозил гимназист. — Отдашь или нет?
Личико девочки ярко вспыхнуло, глаза потемнели и расширились.
— На! — сердито сверкнула она на обидчика глазенками.
В то же мгновенье фуражка, с силой подброшенная ею, взлетела и повисла на самой верхушке яблони.
— Как ты смеешь! — снова топнул на нее Виктор.
— А ты кричать смеешь? Да? Ну так и я тогда смею. И я смею! Говорила: не кричи, попроси хорошенько.
Не хотел — не надо, — с расстановкой, поучительно твердила девочка.
— Что-о? Просить?! Я стану просить у какой-то кухаркиной дочери!.. — весь позеленев от злости, визжал Виктор. — Я прикажу, и ты должна слушаться. У-у, противный, уродливый галчонок! — с ненавистью бросил ей мальчик.
При слове «кухаркина дочь» вся кровь отхлынула от Галиного лица; глаза сделались громадными, черными-пречерными, без малейшего проблеска.
— Не смей, слышишь? Не смей называть мою маму кухаркой! Не смей!!! Моя мама в тысячу раз лучше твоей: твоя мама старая, желтая, а моя — красавица, умница. Не смей, не смей!
От охватившего ее волнения Галя поднялась на ноги и при последних словах сердито топнула по ветке, на которой стояла.
— Кухарка, кухарка, кухарка!.. — злобно повторял Виктор. — А ты воровка: влезла на дерево чужие яблоки воровать. Да, воровать! Сейчас пойду и всем расскажу, а ты сиди там, воровка! Кухарка! Воровка! Кухар…
Но последний слог не успел вылететь из горла гимназиста: большое, красное яблоко с силой ударило его по лбу.
— Вот тебе за кухарку! Вот за воровку! — приговаривала Галя, запуская в Виктора один за другим три ближайших попавшихся ей под руку крупных плода. — Судак разварной, судак!
Девочка вся дрожала, глубоко оскорбленная за свою дорогую маму, возмущенная предательским обвинением и словом «воровка».
Ошеломленный болью от неожиданного удара, Виктор хныкал и метался из стороны в сторону, не помня себя от злобы. Держась одной рукой за лоб, на котором обозначалось большое красное пятно, обещавшее в ближайшем будущем разрастись в основательных размеров шишку, он в то же время подыскивал, чем бы поразить ненавистного врага. Но тут сильная рука опустилась на его плечо.
— Сейчас же прекрати свое безобразие, отвратительный мальчишка! Не стыдно ли, балбес под потолок и так обращается с маленьким ребенком, да еще девочкой. Сию же минуту пошел вон отсюда, убирайся! Да не вздумай матери наплести целую историю. Я, брат, все видел и слышал и тоже расскажу, как все было.
— Вы всегда вот так, дядя Миша, вечно все я да я! — запротестовал было гимназист.
— Да, к сожалению, вечно все ты да ты. Сказано, ступай! Потом, коли желаешь, еще побеседуем, а теперь отправляйся.
Все это проговорил очень высокий широкоплечий молодой человек лет двадцати четырех. Круглое загорелое лицо, окаймленное маленькой темной бородкой, было неправильно, но чрезвычайно приятно. Бесспорно прекрасны были только большие синие глаза: строгие в тот момент, когда он говорил с племянником, они затем сразу как бы преобразились и, ласковые и смеющиеся, обратились в сторону Гали. Улыбнулся и крупный рот; из-под темных усов блеснули белые зубы — и мгновенно привлекательным стало это молодое лицо, освещенное какой-то внутренней, духовной красотой.
Тем временем Галя, смущенная появлением незнакомого человека, торопливо спускалась с ветки на ветку, спеша спрыгнуть на землю; она достигла уже нижних сучьев дерева, но подошедший Таларов, подняв ее, удержал у себя на руках.
— Ишь ты, храбрый воевода, как врага-то своего отделала, — весело заговорил он. — Сразу, долго не думая, прямо за бомбу схватилась!. Ну, и изукрасила же, нечего сказать! Воспоминаний ему, я думаю, недельки этак на полторы хватит, — рассмеялся молодой человек.
Девочка совсем было сконфуженная неожиданным появлением незнакомого лица в самый разгар ее ожесточенной расправы, сразу оправилась при звуке его добродушного смеха; всякое смущение соскочило с нее, зато с новой силой выплыла недавно перенесенная обида.
— Так ему и надо! Как он смеет так маму называть!
В пылу вновь охватившего ее негодования Галя, забыв, где она находится, сердито топнула ножонкой.
— Тише, тише, меня-то за что бить? А-а? — осторожно остановил молодой человек расходившуюся было и ударившую его ножку ребенка.
Но Галя сама уже спохватилась и покраснела от смущения.
— Извините, извините… Я не вас хотела… — оправдываясь, бормотала она.
— Не меня хотела, говоришь? — снова рассмеялся ее собеседник. — А все того самого? Ну, Бог с ним, не станем лучше больше и вспоминать о нем, а то мне, чего доброго, по доверенности, не один еще тумак получить придется. Давай-ка о тебе поговорим. Прежде всего скажи мне, как тебя зовут.
— Галей.
— Хорошее имя, — одобрил он. — А сколько тебе лет?
— Восемь.
— Уже? — удивился ее новый знакомец. — А отчего же ты такая маленькая?
— Не расту-у! — приподняв бровки и недоумевающе поводя тонкими плечиками, ответил ребенок.
Господин опять улыбнулся от бессознательного комизма ее движения.
— Ты, может быть, уже и читать умеешь? — продолжал допрашивать он.
— И читать, и писать, и считать, и шить. Вот! Все умею, — оживилась девочка.
— Ого! Да ты совсем, как я вижу, ученая. Моей племяннице, Наде, уже почти десять лет, и то она всей этой премудрости еще одолеть не может.
— Так, вероятно, она глупая? — деловым и опять-таки необыкновенно забавным тоном решила Галя.
— Глупая?! Едва ли! Этого греха за ней, кажется, не водится, а что ленивая… спорить не стану. Да вот, погоди, я отведу тебя к ней. Ну, а теперь, Галочка, давай познакомимся как следует: ты вот сказала мне, как тебя зовут, а кто я, ты так и не знаешь. Зовут меня дядя Миша, так и ты называй и, если что-нибудь понадобится или тебя снова этот верзила обижать вздумает, приди ко мне и скажи, в обиду тебя не дам. А сейчас пойдем-ка, отведу я тебя к твоей маме, а то одна на первых порах еще заблудишься.
Доставив ребенка до места назначения, молодой человек ласково погладил смуглые щечки и кудрявую, взъерошенную головенку девочки.
— Будь же здорова, Галочка, до свиданья.
Когда Галя, еще полная пережитого, волнуясь и негодуя, но без малейшей утайки или извращения передала матери все случившееся, бедная Настасья Дмитриевна схватилась за голову.
— Бога ты не боишься, Галочка! Этакую кашу заварить! Да неужели же ты так все-все и сказала ему: и про его мать, и про того… про судака? Ну, а ударила сильно или так чуть-чуть только задела? — озабоченно допытывалась женщина.
— Все сказала, — утешила ее девочка. — Первых-то два яблока мимо пролетели, зато третье — бу-бух!! Так и влетело ему прямо в лоб! Шишка-то, верно, гро-омадная вскочила! — оживившись, хвасталась девочка.
— Ах ты Господи, Господи! — окончательно придавленная добытыми подробностями, вздохнула Настасья Дмитриевна. — Ну, не ждала, никогда не ждала этого от тебя, Галюша.
— Ведь не я же, мамуся, начала; я ему даже помогала. Он должен был спасибо сказать, а он, что он сказал? Как он посмел? Если ему можно, так и мне тоже можно, — горячо возражала девочка.
— Нет, девонька, нет, милая, тебе нельзя того, что можно ему. Он тут хозяин, что вздумает, то и сделает. А мы, чужие, пришлые… Тише воды ниже травы должны быть, всякому стараться угодить, коли больно, обидно — стерпеть надо. Подумай только, вот рассердится теперь хозяйка и велит нам вон убираться, куда мы пойдем? Куда денемся? Что есть будем? Ведь мы одни с тобой одинешеньки, ни кола, ни двора, ни гроша ломаного за душой. Так-то, девонька моя, надо терпеть. Хоть и тяжело, что же делать? Смолчи, снеси; обидит тебя кто — ко мне приди, я тебя и приголублю и приласкаю, поплачем вместе, вот и легче станет. И сохрани тебя Господь впредь грубое слово сказать или рукам волю дать. Если хочешь, чтобы мама спокойна была, обещай, что никогда-никогда больше никаких ссор затевать не будешь. Так даешь слово, обещаешь? Я знаю, Галюша коли скажет, то не обманет, она у меня девочка честная, ей верить можно. Ну так как же?
