– Да русские мы! Красные! – угрюмо произнес Яшечкин. – Разве я похож на интервента?
– На кого ты похож – разберемся.
– Красные мы! – крикнул Котя.
– Молчи, барчук. Пшли на батарею. Хранцузы!..
Большой театральный фургон, на котором красовались пятиконечные звезды и горели слова «Смерть Юденичу!», мчался по проселочной дороге, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая на ухабах. Сидя на козлах, Котин приятель Икар подгонял лошадей. Уже грохот боя остался далеко позади, а Икар все не давал коням отдыха. Можно было подумать, что он крепко перетрусил и мчится куда глаза глядят, только бы подальше от боя.
Не захватил Икар и своих товарищей по театру. Бросил их на горящем вокзале.
Однако Икар не был трусом. Он не обратился в бегство, а, напротив, спешил к своей цели. Этой ненастной ночью, бросив фронтовой театр, он пробирался в деревню Панево, где на сеновале скрывался его брат – белый военлет поручик Воронов, сбитый красными.
Икар решил разыскать раненого брата и увезти его под прикрытием красных звезд в безопасное место. «Только бы найти его! Только бы успеть!» – думал Икар. Ведь попадись Виктор в руки красных, не будет ему пощады.
Уже светало, когда по правую сторону дороги стали вырисовываться избы. Деревня казалась заброшенной, вымершей. Во многих домах окна были заколочены. Видимо, их хозяева или воевали, или подались подальше от тревожной прифронтовой зоны.
Теперь фургон уже не мчался, а медленно двигался по деревне. Где здесь затаился брат? На каком сеновале? А может быть, его уже здесь нет? Икар натянул вожжи. Лошади встали. Юноша поднялся на козлах. Огляделся. Прислушался. Звуки боя замерли, словно война откатилась далеко-далеко. В предутренней тишине запела какая-то ранняя, пробудившаяся птаха. Ее голос был слабым и трепетным, как пламя свечи. Икар слушал эту трель, как бы доносящуюся из далекого детства. Неожиданно кто-то сухо закашлял. Икар повернулся на звук. Кашель долетел откуда-то не из дома, скорее всего – с огорода.
Икар бросил поводья и соскочил на землю. Кашель смолк. Но юноша успел определить направление. Он прошел мимо пустого заколоченного дома. За домом, на огороде, стоял какой-то сарай. Икар шел медленно. Густая роса мочила ботинки. Он дошел до сарая и опасливо приоткрыл ворота. Они заскрипели резко, словно кто-то провел гвоздем по стеклу. И сразу на юношу пахнуло теплым сенным духом.
– Стой! Ни с места! Буду стрелять! – Хриплый окрик заставил Икара вздрогнуть и замереть.
«Засада! – мелькнуло в сознании юноши. – Всё пропало!»
Ошеломленный неожиданным угрожающим окриком, Икар забыл, зачем он шел сюда. Он стоял, напряженно вглядываясь в глубь сарая, стараясь понять, кто угрожает ему оружием.
– Тебе что надо? Зачем сюда пришел? – снова зазвучал голос. – Если ты не один, учти, у меня есть граната!
– Я один, – сказал Икар.
Человек закашлялся. Потом сплюнул и сказал:
– Повернись к свету!
Его слова прозвучали как приказ, которого нельзя было ослушаться.
Икар повернулся. Теперь он впервые подумал о том, что хорошо бы резко прыгнуть в сторону и убежать. Трава высокая. Рядом дом. А за ним – фургон. Заржали кони. Они как бы звали Икара. Он уже напрягся для прыжка, как вдруг из глубины сарая послышался смех. Икар резко повернулся.
– Андрюшка! Брат! А я тебя принял черт знает за кого!
– Виктор! – удивленно пробормотал Икар, делая ударение на последний слог. – Ты?
В следующее мгновение братья обнимались в полутемном сарае.
– Это хорошо, что ты нашел меня! Я тут совсем загибаюсь!
Икар не видел лица брата. Но теперь он узнавал его голос, различимый сквозь простудную хрипоту. И еще здорово кололась щетина, которой зарос брат.
– Ты колешься! – сказал Икар.
– Пять дней не брился! Меня тут одна сердобольная старушка кормит. Но не бреет, – засмеялся Виктор.
На него, раненого, усталого, затравленного, вдруг нашло веселье, как будто с появлением брата жизнь вошла в обычное русло.
– Я получил твою записку, – рассказывал Андрей, стараясь разглядеть лицо брата. – Полковник Ле-карев отругал меня и велел доставить касторку для аэропланов. В общем, послал меня к черту. Я решил действовать сам… У меня здесь лошади.
– Курить у тебя найдется?
Вместо ответа Икар быстро достал из кармана пачку папирос «Дюшес». И брат закурил жадно, торопливо. Словно он не курил, а утолял жажду.
– Это хорошо ты придумал, что приехал сам, – сказал Виктор. – С тобой мы не пропадем. Откуда лошади? ?
Икар тихо засмеялся и сказал:
– Я рабочий сцены и одновременно конюх и кучер Героического рабочего театра.
– Мы артисты – наше место в буфете! – воскликнул Виктор и снова засмеялся. – Но потом вдруг смех оборвался новым приступом кашля. – Я тут здорово простыл, – сказал, откашлявшись, Виктор. – Подхватил этакую деревенскую инфлуэнцию… Ты не заметил в поле аэроплана?
– Нет, – ответил Икар, – я же ехал в темноте.
– Он должен быть здесь, – сказал Виктор. – Если бы они подняли его в воздух, я бы услышал. Я внимательно слушал… Может быть, они запрягли в аэроплан лошадей? Голь на выдумки хитра. Ха-ха…
– Как твоя рана? – спросил Икар.
– Терпимо. Пулевое ранение в икру навылет. Кость, кажется, не задело… Ты сейчас же езжай в разведку. Машина моя в порядке, заправлена. Мы сможем поднять ее в воздух и – адью… Героический рабочий театр!
Уже развиднелось. В сарае тоже стало светлей. И Икар наконец увидел лицо своего старшего брата. Заросшее щетиной, с ввалившимися глазами, оно казалось чужим, незнакомым, и только шрам над бровью как бы подтверждал, что это он, брат Виктор.
– Я, пожалуй, поеду с тобой, – вдруг сказал Виктор. – У меня тут есть костыль… А полковник Лекарев – порядочная дрянь. Вернемся в Питер – угостим его касторкой.
Братья посмеялись над полковником. Потом Икар подставил плечо, и Виктор, опираясь на плечо брата и на костыль, заковылял по огороду к фургону.
– Ты лошадей поил, конюх? – спросил по дороге Виктор.
– Не до водопоя, – ответил Икар.
– Надо напоить. Они уже остыли. И наноси в фургон побольше сена.
–. Для лошадей?
– И для меня, – сказал Виктор. – А то по этим Дорогам…с раненой ногой…
И снова фургон с красными звездами, переваливаясь с боку на бок, покатил по размытой дождем прифронтовой дороге.
Гаубичная батарея стояла на пригорке, неподалеку от осинника, который успел пожелтеть и в лучах утреннего солнца трепетал легкой золотистой листвой. Четыре орудия с короткими, запрокинутыми вверх стволами стояли в ряд. Окрашенные в цвет жухлой травы орудия казались мирными, не имеющими отношения к войне, а скорее принадлежащими к природе. Неподалеку от них, сзади, стояли зарядные ящики с боевыми выстрелами.
Пленных привели к командиру.
– Кто такие? – строго спросил командир, разглядывая красноармейца и мальчика.
Красноармеец ничего особенного собой не представлял. Мальчик же, одетый в белую рубаху и синие шаровары, в красном фригийском колпаке, с трехцветным французским знаменем, выглядел странно, подозрительно.
– Я – красноармеец Яшечкин, – ответил боец, вынимая из кармана документ. – А малой – из революционного театра.
– Из какого еще театра? Здесь война и никаких театров нет! – категорически сказал командир.
– Есть театр, – твердо сказал Котя. – Мы выступали на станции…
– Станция занята белыми, – спокойно сказал командир. – Выходит, вы из театра, да не из нашего.
– Из нашего! – заволновался Котя. – Честное благородное, из нашего! Хотите, я вам покажу?
– Нечего показывать! – отрезал командир. – В штабе полка будете давать показания. Артисты!
В это время рядом с командиром оказался человек в кожаной куртке и в шлеме. Пожевывая травинку, он слушал разговор командира с пленными. И решил вмешаться в их разговор.
– Пусть покажут, – сказал он. – Мы и увидим, для кого играет театр: для красных или для белых.
– Я покажу! – сказал Котя. Командир сдвинул фуражку на глаза.
– Ладно, военлет! – сказал он человеку в кожаной куртке. – Пусть покажут.
Котя подхватил знамя и отошел в сторонку.
– А ты что стоишь? – обратился командир к Яшечкину. – Давай тоже.
– Не артист я, а артиллерист, – хмуро сказал Яшечкин, продолжая стоять на месте.
– Артиллеристы находятся при орудиях, а не путешествуют по горам и долам, – недружелюбно сказал командир и отвернулся от растерянного Яшечкина.
А Котя уже развернул трехцветное знамя. И громко, словно находился не на опушке леса, а в большом зале, начал:
– Мы вам покажем спектакль из французской жизни. Восставшие санкюлоты, то есть пролетарии, штурмуют королевскую тюрьму Бастилию. Мой папа, держа в руке старинное кремневое ружье, говорит:
Мы ждем подкрепленья,
Победа за нами!
Пусть мальчик поднимет
Трехцветное знамя!
Но моя мама не согласна. Она стоит на сцене с двумя пистолетами.
