— Что случилось, Авдотья? Что? — спрашивали её встревоженные соседи.
— О горе, горе! — едва переводя дух, кричала она.
— Ну, ну, успокойся. Что случилось?
— Нечистый в печи орудует! Сама видела, — единым духом выпалила она, — вначале чёрный хвост винтом взвился, а потом как начал лютовать, в печи шуровать так, что мои горшки все вместе с дровами и черепками вылетели. — Бабка неистово крестилась старой, сморщенной рукой, губы её побелели.
— Что за оказия? Какой там ещё нечистый объявился? — с сомнением качали головами мужики.
— Сама виновата, — сокрушённо продолжала она, — забыла ныне печь-то перекрестить. Всегда крещу, когда затопляю, а ныне забыла. Вот он, бес-то, и не убёг вовремя. Его жаром-то как охватило, так он ошалел и шарахнул. Дом аж задрожал весь. Боже ты мой! Разгряби тя нечистая сила! О господи, прости мя...
Совершенно сбитая с толку непонятным происшествием, целая толпа направилась к её дому. Первыми в избу вошли мужики. Хорошо, что вовремя подоспели, а то быть бы пожару. Обгорелые поленья тлели на деревянном полу. Стены в кухне обрызганы кашей так, словно ею выстрелили.
— Так говоришь, взрыв, что ли, был? — что-то соображая, переспросил Устин Егорыч, председатель сельсовета. Около него вился Лёха Каржак, сын кулака. Он что-то настойчиво шептал ему на ухо. Устин Егорыч, сжав брови, брезгливо отстранил его рукою. А Лёха, украдкой окинув всех лукавым взглядом, подленько хихикнул себе в кулак.
— Ладно, Авдотья Никаноровна, прибирай тут всё, а мы разберёмся. Думаю, что найдём твоего «нечистого», — сказал Устин Егорыч.
Выйдя от бабки Пермешихи, Устин Егорыч сразу направился к Симону.
Разговор был коротким.
— Ты, Симон, охотник?
— Охотник.
— Где порох держишь?
— Да там, где положено, в металлическом сундучке, на полке. А что?
— Так вот. Убирай подальше, чтоб твой непутёвый Ивашка не мог достать его. Дело вот какое случилось. — И Устин Егорыч всё рассказал Симону.
Оказывается, Ивашка просверлил дырку в полене и насыпал туда пороху, дырку законопатил, а полено подбросил бабке Пермешихе.
Идея эта была Лёхина, Ивашке она показалась заманчивой, и он осуществил её по простоте душевной, не думая о последствиях и полностью доверяя Лёхе. А тот безжалостно предал его.
После этого случая Ивашка лютой ненавистью воспылал к Лёхе. Он часами лежал на печи и только думал о том, как отомстить ему.
«Убью, как вырасту большой, так и убью. Возьму ружьё и убью». И как только Ивашка нашёл средство отмщения, сразу успокоился. И хотя была дана ему хорошая взбучка за этот порох, он не унимался. Нет-нет да и выкинет какой-нибудь «кадриль», как говорил Симон.
Вся деревня не любила Ивашку. Считали его великим злом, какое могло только свалиться на их голову. Но беспечный и шумливый Ивашка и ухом не вёл. Он будто не замечал недружелюбия взрослых, благо его ребята любили и были за него горой. Но бывали случаи, когда и между ребятами возникал спор, который переходил в ссору, а ссора, как правило, кончалась дракой. Иногда бил Ивашка, а иногда лупцевали и его. Приходил домой в синяках и царапинах, но ни на кого не жаловался и злобы не держал. Драка была честная, а коль побили — сам виноват, мало силы нарастил, ловкостью не овладел.
Но предательства Лёхи он не мог перенести. Злость и обида душили его. Ивашка рос, с ним росла и его злоба. Он ждал, когда сможет с Лёхой Каржаком за всё расплатиться! Настанет расплата. Обязательно.
Когда разрешили частную торговлю, Каржаки повеселели. Значит, Советской власти не обойтись без них, без торговцев. И решил Каржак-кулак развернуться с новой силой. Вновь открыл лавку, приделал новое крыльцо с навесом, чтоб покупателей дождём не мочило. А сама Каржачиха, в старомодном лиловом платье с чёрными кружевами, восседала на этом крыльце и зазывала покупателей. Идёт мужик в кооперацию, а она лилейным голоском:
— И чего туда ходить-то, сапоги трепать. Да там и нет ничего путного. Заходите сюда, милости прошу, недорого и всё самое свежее.
Обласканному мужику неудобно отказаться, заходит.
Лёха, старший сын Каржака, вместе с работником Емелькой мотался как одержимый каждый день за товаром. До города и обратно пятьдесят вёрст — в мороз и метель, в дождь и ветер, забыв о сне и отдыхе. Такая жажда овладела Каржаками, во что бы то ни стало разбогатеть, наверстать упущенное. Доказать всему люду, что есть они, Каржаки!
И вот однажды в весеннюю распутицу, проезжая по озеру — так дорога короче, — Лёха провалился в полынью, чуть под лёд не ушёл. Спас Емелька. Еле живой, мокрый и обледенелый добрался до дому...
Ни жаркая баня с дубовым веником, ни перцовка, ни натирания не спасли Лёху. Он надолго слёг в постель. Щупленький, худенький, он и так здоровьем большим не отличался, а после этого купания и совсем захирел. Глаза стали большими, щёки ввалились и алели нездоровым румянцем. И хоть отменно грело весеннее солнце, но Лёхе было холодно, он целыми днями лежал в постели под тёплым одеялом. А иногда выходил на улицу, укутанный в полушубок, тёплую шапку и валенки. По-стариковски, слабо держась на ногах, садился на скамейку у сарая. Но вскоре покрывался липкой испариной и усталый, словно после тяжёлой работы, плёлся домой. Люди с сочувствием смотрели на Лёху, качали головами: «Укатали Сивку крутые горки».
Случилось это в прошлом году в середине мая в воскресенье. Под окнами в палисадниках и садах буйно цвела сирень, её тонкий аромат висел в воздухе. Заливисто пели птицы. На лавочках под окнами сидели мужики и дымили горьким самосадом. Бабы стайками стояли у калиток и вели разговоры о надоевших каждодневных делах. Ребятишки играли в лапту, в фантики.
Вдруг все умолкли, насторожились, прислушались. Нет, не показалось, действительно кто-то где-то кричал. Звал на помощь.
Чьё-то настороженное ухо уловило, что этот душераздирающий крик несётся от Каржаков. Все кинулись туда. Через калитку, минуя двор, влетели в огород. Первой, кого увидели, была мать Лёхи, Пелагея. Она стояла на коленях, упёршись руками в землю, трясла растрёпанной головой и, заливаясь слезами, истошно кричала:
— Ой, люди добрые, помогите христа ради, тащите скорее его, мою кровинушку. Застынет он там, сыночек мой бедный. Мальчик мой...
Упав ниц, она билась головой о землю. Две дочери пытались её поднять, но она, грузная, обмякшая, беспомощно висла у них на руках. Одиннадцатилетний Алька, брат Лёхи, с палкой в руках, с деревянно-испуганным лицом бегал вокруг колодца и что-то шептал про себя. На прибывших людей он не обратил никакого внимания и как шаман продолжал бубнить что-то своё.
Люди, как подстёгнутые, бросились к колодцу, заглянули туда, словно ужаленные, мгновенно отпрянули. На их лицах был ужас и растерянность.
Аринка осторожно протиснулась сквозь плотную стену людей и тоже заглянула в колодец. Там, в тёмной глубине его, в ледяном плену, лежал человек, руки, вцепившиеся в бадью, были белые как снег. Она почувствовала, как ознобом дрогнула её спина и что-то похожее на тошноту подступило к горлу. Аринка отскочила в сторону, чтоб не мешать взрослым, а они суетились, спорили бестолково и ненужно.
— Верёвку несите! — кричали одни.
— Лестницу! — требовали другие.
«Господи, чего же они медлят? Чего не лезут? А только спорят, спорят, поучают друг друга, а Лёха там лежит и умирает, наверно, сейчас», — думала Аринка, глядя на эту бестолковую сутолоку.
— Вот верёвки, вот лестница, полезайте.
— А кто полезет? Кто?
— Я бы полез, да у меня ревматизма.
— А где батька? Где Емелька?
— С утра в город уехали, за товаром.
— Надо бы кого-то молодого, сильного.
— Где они, молодые-то? Спозаранку на рыбалку ушедши.
— Что правда, то правда, — подтвердил немногословный дядя Петя, озабоченно почёсывая у себя в бороде.
Аринка ужаснулась такому кощунству. Человек умирает, а они о своём ревматизме пекутся. Эх, был бы здесь её отец. Уж он-то не стал бы рассуждать, бросился бы на помощь.
В разгар спора и нареканий, бесцеремонно работая локтями, ворвался Ивашка. Шумно хмыкнув носом, беззаботно спросил:
— Что это здесь? Кошка ввалилась в колодец али корова подохла?
— Чтоб ты сам сдох! Непуть окаянная, — прикрикнула на него тётка Фрося. Она никак не могла простить ему, как он зимой покрыл стеклом её печную трубу и как она наглоталась дыма.
— Человек в колодце! А ты — «кошка»! Нехорошо, Иван.
Ивашка в мгновение ока метнулся к колодцу.
— Ха! Так чего ж не тащите? Вон же он на бадье лежит.
— Сами видим, что лежит. Бадью станем поднимать — он сорвётся. Надо лезть за ним и придерживать. Вот сейчас лестницы свяжем и опустим.
— Да зачем лестницы-то? Да я вмиг по цепи спущусь. — И Ивашка уже решительно закинул ногу через сруб, ухватившись двумя руками за цепь.
