Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче.
— Не сердись, не сердись, — запищал он. — У меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?
— Ну, на Моховой, — сказал я нехотя, — а тебе-то…
— А в каком доме?
— Да тебе-то что? — заорал я.
— Значит, надо, коли спрашиваю.
— Пусти! — сказал я. — Ой! В этом, в этом! — я ткнул пальцем в сторону своего дома.
— Так, — сказал он, — а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?
— Знаю, знаю! Пусти!
— Кого знаешь?
— Слушай, — завопил я, — отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.
— Сбежишь?
— Нет!
— Дай честное, — он усмехнулся, — честное пионерское.
— Да ей-богу, не сбегу! — сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.
— Ишь, ты! — удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.
Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой.
— Костьку из двадцать седьмого знаешь? — спросил он. — Фуфлу?
Тут уж мне совсем интересно стало — какие у этого типа могут быть дела с Фуфлой?
— Знаю.
— Тогда сходи к нему, он в тридцать первой квартире живет. И скажи, что его ждут.
— А кто? Ждет-то кто?
— Скажи… сосед. Понял? Я тут в садике буду. Ну, топай. Погоди. — Он снова ухватил меня за плечо. — Если его дома нет, ты никому ничего не говори. Понял? Только ему. Да смотри, если смоешься — я тебя из-под земли достану. — И он опять засмеялся, и глаза у него опять стали как две черные дырки.
Я пошел, а почему пошел, и сам толком не знаю. Не то что испугался, пожалуй, любопытно мне стало и подозрительно что-то, больно уж тип какой-то странный.
В тридцать первой квартире мне открыла дверь толстая накрашенная, как кукла, женщина в халате.
— Тебе кого, мальчик? — спросила она.
— Мне… Фуфлу, — сказал я и осекся. Вот ляпнул!
Она засмеялась.
— Кого, кого?
— Костю, — вдруг вспомнил я.
— Костю? — она посмотрела на меня подозрительно. — Зачем?
Ненавижу врать, да что тут сделаешь…
— У нас сегодня… тренировка… футбол.
— Футбо-ол? — удивилась женщина. — А я и не знала, что…
И тут в переднюю вышел сам Фуфло, собственной персоной. Увидел меня и разинул рот.
— Ты чего? — спросил он, когда пришел в себя.
Женщина смотрела на нас во все глаза.
— Ты что, не знаешь, что у нас тренировка сегодня! — заорал я. — Всю команду подводишь.
Фуфло опять разинул рот. Потом закрыл его и хотел что-то сказать, но я ему не дал.
— Пошли-пошли, нечего тут! — снова заорал я и стал толкать и тянуть его к двери, а он снова разинул рот и так с разинутым ртом я вытащил его за дверь.
Он перевел дыхание и сказал свирепо:
— В глаз захотел, да? Чего приперся?
Я ему сразу сказал, в чем дело.
— Какой еще сосед? — спросил он. — Со… сед?! — он вдруг запнулся и даже позеленел. Стоит передо мной — длинный такой, неуклюжий, волосы чуть не по плечи, губу нижнюю выпятил, моргает, и от нахальства ни шиша не осталось.
— Ну? — спросил он тихо. — Где ждет-то?
— В садике, на Белинского.
— Черный?
— Черный.
— П-перекошенный?
— Перекошенный.
— Визжит?
— Пищит.
— Он, — сказал Фуфло и вздохнул. Да так вздохнул, что мне его жалко стало. Мой пес Повидло так вздыхает, когда ему тяжело.
— Может, не пойдешь? — спросил я.
— Чего уж, — сказал Фуфло и опять вздохнул, — пойду.
Мы вышли из парадной на Моховую. Фуфло огляделся по сторонам и пошел к садику. Я пошел за ним.
— Ты отвали, — сказал он.
Он шел уже своей обычной походочкой и даже посвистывал, но я-то видел, что поджилки у него дрожат.
— Отвали, — он вдруг разозлился, — по-хорошему говорю!
— Ладно, — сказал я, — но, если что…
— Пошел ты, — сказал Фуфло, и я отстал от него. Отстал, но сам потихоньку пошел за ним: мало ли что — уж больно он испугался, да и тип тот какой-то… непонятный. Но типа в садике не было. Фуфло покрутился немного, стрельнул у кого-то сигарету и пошел на Литейный, а я отправился домой.
Вот эти-то сорок пять минут я и потерял совсем зря. А может, и не зря? Кто знает?
Сейчас, когда день кончился, я почему-то очень здорово все вспоминаю. Прямо как в кино — прокручиваю все снова и вперед и назад. И все так и стоит перед глазами. Вот и дальше я довольно легко вспомнил, что было, когда я отдыхал — от 20.10 до 22.00. Конечно, это мое личное время. И тут никто ничего не скажет. Но мне-то самому интересно — потерял я это время или… нашел?
Значит, так. В этот район я переехал недавно. В школе этой — всего несколько дней. Ребят знакомых по-настоящему — никого. Скукота. И очень мне вдруг захотелось увидеть Машу Басову. Надо мне было ей кое-что сказать. Она, по-моему, думает обо мне не так, как на самом деле надо думать. Хотя бы с тем антоновским яблоком. На третьем уроке я взял и положил это яблоко на парту прямо перед ней, на ее тетрадку. Она вначале удивилась, посмотрела на меня, а я улыбнулся, дескать, это тебе, бери, яблоко хорошее.
— Антоновка, — сказал я.
Яблоко лежало перед ней такое большое, чуть желтоватое, красивое, и от него так пахло, что ребята в классе начали крутить носами и принюхиваться, но никто ничего не увидел, а увидел только Апологий — есть у нас такой трясучий парень — зануда такая, ко всем цепляется. Маша сперва нахмурилась, а потом тоже улыбнулась и погладила яблоко, и тут этот трясун прошипел на весь класс:
— Вот из-за этого и началась Троянская война.
Какая еще война, подумал я, а Маша сразу отдернула руку от яблока и столкнула его на пол. Я нагнулся, поднял его, положил к себе в карман, вылез из-под парты и дал Апологию по шее — он через проход от меня сидит, и я легко дотянулся. Дотянуться-то дотянулся, да схлопотал выговор от учительницы, а потом еще всю большую перемену простоял навытяжку перед завучем и слушал разные разговоры про честь школы и про то, что я новенький, а новеньким тем более не положено эту честь марать. Как будто не новеньким — положено.
А потом, когда я после уроков остался в классе, чтобы записать свой хронометраж, появилась Маша Басова и высказалась насчет репейника и насчет того, чтобы я не делал из нее посмешище, что и так уже из-за меня все над ней смеются, и чтобы я приберег свои паршивые яблоки для кого-нибудь другого, например, для той новенькой, которая пялит на меня глаза.
Тогда я ей сказал, что если я репейник, то она тоже не фиалка, а скорее, крапива, и что никто над ней не смеется, кроме этого трясучего Аполония — я со злости даже его имя перепутал — и если на всяких трясучек внимание обращать, тогда вообще надо на край света бежать или удавиться. «Ну и давись», — сказала она, а я сказал, что это ей надо давиться, ведь это она на этого Апология внимание обращает, а не я. Тогда она сказала, что по шее-то ему дал я, а не она, значит, это я на него внимание обращаю, и что лучше бы я внимание обращал на ту новенькую, которая…
Тогда я разозлился и сказал, что, может быть, и обращу, потому что она, по крайней мере, не шипит ни на кого, как кошка, и еще сказал, что если для нее антоновка «паршивые яблоки», то она просто чокнутая. Тогда она сказала… И я сказал. В общем — поговорили!
И вот поэтому мне здорово захотелось встретить ее, чтобы все-таки поговорить по-настоящему. Ну, что в самом деле — чудачка какая-то, что я ей плохого сделал?
Но так я ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась.
Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумывал, не зайти ли — ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! «Убить с пользой». Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она… Чепуха это — вовсе она и не пялит глаза специально на меня.
Увидел я ее вдруг и подумал: а что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, подумал я, чего-то ты не того… И подошел.
— Здорово! — сказал я.
— А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, — сказала она и засмеялась.
На шутки я не обижаюсь и потому засмеялся тоже.
— Здравствуй, Татьяна Шарикова, — сказал я. Ее фамилия — Шарова.
— Здорово, Восьмушкин, — ответила она.
— Привет, Шарикоподшипникова, — сострил я.
— Салют, Полуторкин, — сострила она.
— Чао… Шарообразникова.
— Салям алейкум… Десятичкин.
Я понял, что мне ее не одолеть и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:
— Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока 4:3 в мою пользу. Так?
— Так, — согласился я.
