Мы решили взять его прогуляться, хотя бы дойти до леса и обратно, — он нехотя поднялся и потрусил за нами, словно говоря: «Раз уж вы так настаиваете». Из калитки вышла соседка Надежда Васильевна с большой корзиной яиц.
— А, Захарушка, — она погладила большую собачью голову, — хороший, хороший.
— Что ж это он? — обратилась она к маме.
— Заблудился, что ли? Хозяйка, поди, ищет, переживает. Я хозяйку знаю, Раю, — милая старушка.
Вечером мама сказала, что завтра мы пойдем к дальнему пруду, отыщем хозяйку Захара и расскажем ей, что он у нас.
— Вдруг там девочки или мальчики, которые тоже любят Захара и плачут, оттого что не могут найти его? — добавил папа.
В девочек и мальчиков нам верить не хотелось.
У дальнего пруда — старые липы в три обхвата, теряющие листья-носики и засохшие желтые пахучие цветки, которые мама заваривает, когда у нас температура и грипп. А еще — березовая роща со светло-зеленой мягкой травой, где можно наткнуться на большие подберезовики с оранжевой шляпкой.
Участок, где жила хозяйка Захара, мы отыскали быстро — мама расспрашивала соседей, мы уныло плелись за ней. Она исчезла за поворотом дорожки, обросшей садовыми ромашками с темно-коричневой сердцевиной.
— Вы из-за Захара? — спросила противная вертлявая девчонка с грязным носом — вместо платка она вытирала его рукавом. — А я тут живу, по соседству, — добавила она, хотя мы ничего и не спрашивали.
Пашка демонстративно отвернулся, Симка не знал, что сказать.
А девчонка все болтала — и выложила все, что знала. Что хозяйка Захара — старая тетя Рая — этой весной умерла. Что дочка ее, та, у которой маленький сынок, собаку невзлюбила — наказывала и не кормила. Что Захар уже много раз убегал — сначала к соседям, потом, чтобы не нашли, подальше.
Мама вышла с чужого участка растерянная.
— Она сказала, Захар ей не нужен.
Ну, а мы-то, конечно, обрадовались. Мы с Полинкой шли до дома, подпрыгивая от радости, сестра-Ася приставала к маме: «Ну большой такой ошейничек, мам, знаешь, который за лапы залезает?» Симка всю дорогу улыбался, а Пашка насвистывал веселенький мотивчик.
Захар, увидев нас, грузно поднялся с земли и завилял хвостом — медленно, охаживая себя по бокам, — словно радуясь, что все вышло так хорошо.
Наутро к нам в калитку постучалась молодая женщина. С маленьким мальчиком на руках. Мальчик вертелся и засовывал в рот пальцы.
Она нам с Полинкой сразу не понравилась.
— Знаете, я передумала, — сказала она маме. — Заберу Захара.
И пошла к крыльцу.
— Ну тетя Ира, — жалобно попросила Полинка, — давайте не отдадим его.
— Да, мам?
— Так нельзя, — строго сказала мама. — Это же не наша собака.
— Как не наша? — удивился Симка. — Он же к нам пришел, сам. Сам нас выбрал. Он хочет у нас жить!
Но мама только грустно покачала головой.
Сестра-Ася сорвалась с места — в дом. Было слышно, как затопало по первому этажу, потом, перебирая ступеньки винтовой лестницы, — наверх.
Женщина вывела с нашего участка Захара — за загривок, как берут щенков.
— Ну иди, иди давай, — и легонько подтолкнула ногой, будто давая пинка.
Захар сделал шаг вперед и обернулся. Глаза с красными вывороченными веками теперь казались по-настоящему заплаканными. Он оборачивался и останавливался — пока они не исчезли за поворотом улицы.
Герой — он и есть герой.
— Когда я вырасту, я поженюсь на Костяне, — бормотала чуть слышно сестра-Ася, засыпая.
«Как же, — ревниво думала я и ворочалась с боку на бок, — как же».
Сквозь занавески было видно, как мерцает красным башня за Краснозаводском — одиноким и таинственным маяком.
И снился нам он. Герой. Костян. Похожий на Высоцкого — кажется, дай гитару в руки, и запоет — юркий, смуглый и улыбчивый. Кожа предплечий, покрытая пупырышками от холодной прудовой воды, обрисовывает чуть заметным рельефом маленькие мускулы. Ни у кого такого рельефа не было — а у Костяна был. На него можно было смотреть часами — не отрываясь, подмечая каждую линию аккуратного уха, покрытого нежным пушком, поворот головы, легкое движение плеч. Он мчался на красном велосипеде вниз по главной улице, привстав, уперев ноги в педали, словно это были стремена, наклонялся над рулем — несуществующей гривой, — и железный конь его заставлял дорогу бешено клубиться.
Зыркал глазами-маслинами, неожиданно мудро и насмешливо щурился, если кто-то задирался. Поэтому к нему и не приставали. Герой же.
Как и полагается герою, он всюду лез первым. С берега бросался в холодную воду — первым, входя в темно-зеленую глубину безупречным углом сложенных рук. Отфыркивался долго — как тюлень, закидывал смоляную мокрую челку, налипшую на лоб, насмешливо наблюдал за остальными. А все стайкой топтались у кромки воды, не решаясь окунуться.
Костян появился в поселке внезапно — будто кто его нам наколдовал. В прошлое еще лето его никто не знал, а тут — нате-ка, с размаху оказался в гуще дачных ребят и сразу, без труда, заделался героем. И это признавали все. В тот год, когда он вдруг возник на главной улице на своем велосипеде, ловко подрулил к нам и тормознул лихо, остановившись в миллиметре от Полинки — словно циркач, — стояла жара. Раскаленное солнце вечерами медленно садилось за лес гигантским малиновым шаром, а по утрам вода в прудах была теплой, словно разогретое молоко. Костян позвал всех нас на бугор — за сторожку, — мы сидели на откосе, круто спускавшимся вниз, к шоссе, ели яблоки.
— На меня капнуло, — сказала вдруг сестра-Ася.
— Сейчас вообще смоет, — засмеялся Пашка.
— Дождь, — упрямилась она.
И дождь действительно шел. Ему было все равно, что ярко светило солнце, что на всю бескрайнюю ширь горизонта — над пшеничными полями и ручьем, обозначенным вдали петляющей стежкой деревьев, — не было ни одного облака. Он просто шел — сначала робко, крупными гулкими каплями шлепаясь на наши лица, обращенные к небу, потом все сильнее, превратившись в мелкий теплый душ. Костян запрокидывал голову, слизывал с губ капли и повторял, улыбаясь: «Грибной — это к счастью. Это ж самый лучший».
Накануне на крутую и дырявую лестницу заброшенной сторожки Костян взлетел в один взмах — будто стриж крылом — чуть коснувшись смуглой рукой шатких перил. Пашка и Симка, — чтоб не отставать, — деловито перебирая ногами, осторожно, без Костяновой безрассудной легкости, добрались до верхней площадки, где уже сидел он сам, покачивая ногами в пыльных парусиновых туфлях.
Нам тоже хотелось казаться смелыми — и медленно-медленно, судорожно вцепившись в перила, мы тоже добрались до верха. Пыльные, грубо оструганные доски чердачного пола растворялись в пыли от каждого шага, жидким медом сочился солнечный свет сквозь грязные, мутные оконные стекла, серыми бумажными грушами прилепились к балкам осиные гнезда. Странный, чудесный мир, в котором Костян тоже был своим: по-свойски постукивал по гнездам, не боясь ос, и разгуливал по шатким доскам, готовым провалиться под ногами. Выволок из-под старых, слежавшихся пластов утеплителя, мохнатившихся обломанными уголками, двухлитровую бутылку — как фокусник кролика из чудесного циркового цилиндра.
— Пить хотите?
Бутылка рыжела апельсином. «Фанта», — полувопросительно-полуутвердительно выдохнул Пашка, который знал почти что все. Глаза Костяна загорелись темным золотом, и он зажмурился, словно довольный кот. Фанта!
Доступная только совсем взрослым ребятам, вредная, далекая и такая манящая.
Бабушка как-то пообещала, что сделает фанту сама. Долго отскабливала старым ножиком, у которого осталось только пол-лезвия от частых заточек и стала совсем блестящей ручка, кожуру с апельсинов, варила, процеживала и наливала в большой графин с насечками. Гордилась. Но это было, конечно, все не то — не фанта, а какой-то компот апельсиновый.
Мы запрокидывали бутыль — девочкам Костян помогал, поддерживая дно, — шибало цитрусовой волной, иголочками покалывало в носу, холодным и бурлящим опаляло горло. Фантой невозможно было напиться — бутылка ходила по кругу, и рыжая вода казалась бесконечной.
Когда напились и отдышались, пришлось спускаться вниз — мне было боязно вспомнить крутую лестницу.
— Готова? — глаза Костяна вдруг стали серьезными и бездонными, совсем такими, каким представляешь себе открытый космос. Он протянул руку — опереться — совсем неожиданно и просто, будто не предлагал прикоснуться к загорелой коже.
Легко провел по непрочным ступенькам — быстро, почти по-балетному, — отпустил мою руку, оставив теплый отпечаток своей на ладони.
— Он сильный и ловкий, — неожиданно твердо сказала сестра-Ася после того, как мы вернулись на свою улицу — твердость ей вообще не шла, казалось, что она упрямится, — и все будет для меня делать. Поэтому я на нем поженюсь обязательно.
