– "Заступались"… – опять вмешался Горька. – А сейчас, наверно, чистенькие сидят: "Мы ни при чем".
– Они сказали, что не кидали, только я…
– А ты что сказал? – спросил Журка.
– Что… Не они же разбили, а я…
Наступило молчание – длинное и неловкое. Потом Горька ненатурально зевнул и попросил:
– Дай чего-нибудь пожевать, я дома перекусить не успел.
– Пошли! – обрадовался Журка и повел Горьку на кухню. Дал ему хлеба, холодную котлету и стакан компота. Потом оглянулся на дверь: показалось, что в комнате раздался длинный всхлип. Журка торопливо вернулся к мальчишке. Тот сидел, как и раньше, и тоскливые глаза его были сухими. Только дышал чаще. И совсем неожиданно для себя Журка спросил:
– Есть хочешь?
Мальчик быстро и даже испуганно мотнул головой:
– Не…
– Да пойдем, не бойся, – сказал Журка.
– Не… – повторил мальчик. Суетливо поскреб по полу острыми краями новых сандалеток, коротко вздохнул и спросил, глядя в сторону: – А он меня простит?
– Кто?
– Ну… папа твой…
"Да нужен ты ему…" – чуть не сказал Журка. В самом деле, не будет же отец сводить счеты с этим и так задавленным бедой мальчишкой. А если сперва и вскипит, если заговорит, что "таких с детства учить надо", – Журка скажет: "Папа, отпусти его. Ты же видишь, как ему плохо…" Отец послушает. Журка знал, что сейчас отец согласится на его любую просьбу.
"Не бойся", – хотел сказать Журка. И в эту секунду опять позвонили. И опять мальчишка сжался на стуле.
Однако и сейчас это был не отец. Вернулась мать "диверсанта". Она очень огорчилась, котла узнала, что отца еще нет.
– Вот же невезенье какое… А мне к трем часам на работу надо, я в домоуправление подрядилась по субботам полы мыть…
– Ну, так вы идите. А его оставьте, – опять посоветовал Журка.
– Одного-то…
– А что, он дорогу домой не найдет?
– Да найдет… Тут еще одна забота. У него талон к зубному врачу на два часа. А он один, паразит, ни за что не пойдет, сбежит. Он их боится, врачей-то этих, пуще милиции…
Журке не хотелось так сразу расставаться со своим несчастным гостем, он продолжал испытывать к нему странное чувство. Смесь жалости и любопытства. Но самым главным было ощущение нерешенной загадки. И эту загадку понять без мальчишки было невозможно.
– А в какую поликлинику талон? У вас, на " Сельмаше"?
– Да нет, в городскую. В нашей-то нету детского кабинета…
– Это недалеко, – сказал Журка. – Если хотите, мы его сводим. – Он оглянулся на Горьку, который независимо стоял в дверях кухни и пальцами вытаскивал из стакана компотные ягоды. А вдруг Горька скажет: "На фиг нам это надо?" Но тот бросил в рот сливу и кивнул.
– Вот ведь… – опять нерешительно заговорила женщина. – Сколько хлопот вам… – Она вдруг повысила голос, чтобы сын в комнате слышал ее. – Он вон чего натворил, окаянный, а вы с ним возитесь! Наоборот бы надо!
– Да вы не бойтесь, наоборот не будет, – почти испуганно отозвался Журка. – Вы думаете, мы его обидеть хотим?
– Да что ты! Я же вижу, что вы по-хорошему… Мальчик, может, ты поговоришь с папой-то? Чтобы он не очень сердился. А?
Журку опять скрутило от неловкости.
– Да ладно… вы не волнуйтесь, – пробормотал он, стараясь не смотреть в дряблое, жалостливое лицо. И с непонятной тревогой подумал опять, что лицо это где-то видел.
Отца так и не дождались и в половине второго повели "пленника" в больницу. Мальчишка понуро шагал между Горькой и Журкой и молчал. Недалеко от поликлиники Горька сурово сказал:
– Не вздумай драпать.
Мальчишка отозвался тихо и немного удивленно:
– Куда я… – И при этом глянул не на Горьку, а на Журку.
Журка спросил осторожно:
– Дергать будут или сверлить?
– Сверлить…
– Это хуже, – вроде бы с сочувствием заметил Горька. – Мне два раза сверлили, дак я над креслом подлетал и опуститься не мог, будто космонавт в невесомости.
Журка поморщился и глянул на него с укором. Горька вдруг жестко сказал:
– Ничего. Это все же не так больно, как стекла в лицо.
"Перестань!" – хотел крикнуть Журка. И не крикнул. В Горькиной суровости была правота, никуда от этого не денешься. И не за что кричать на него. Журка почувствовал себя виноватым, будто сам оказался на месте "диверсанта". И опустил голову. А когда поднял, увидел отца.
Тот шел навстречу. Бинты с лица у него были сняты, но на лбу и на щеках белело много марлевых наклеек.
– Папа… – растерянно сказал Журка, будто его застали врасплох.
Отец улыбнулся, и белые наклейки зашевелились.
– Вы, гвардия, куда маршируете?
– Да… – сбивчиво начал Журка, – вот его… к зубному врачу провожаем, чтобы веселее было.
Он локтем ощутил, как дрогнул и боязливо напрягся рядом "пленник". Краем глаза увидел Горькину усмешку. И торопливо, чтобы Горька не сунулся в разговор, спросил у отца:
– Ты почему так долго у врача был?
– Очередь к хирургу. И возились со мной порядочно… Домой скоро придешь?
– А вот с зубом дела закончим и придем.
– Ну, давайте, – добродушно сказал отец. – Зуб – дело серьезное.
Когда разошлись. Горька небрежно сказал мальчишке:
– Хорошо ты разукрасил дяденьку. Видел?
Журка думал, что мальчишка промолчит, но тот негромко ответил:
– Видел…
И это, кажется, смутило Горьку.
Перед белой дверью с табличкой "Детский стоматолог" никого не было. Из кабинета доносились еле слышное позвякивание и тихий голос. Эти звуки лишь подчеркивали неприятную тишину, которая висела в коридоре. У Журки шевельнулась совсем не героическая мысль: как все-таки хорошо, что не ему идти за эту белую дверь.
В большое окно безудержно рвался поток солнца. Совсем летнего, горячего. Лучи нагревали желтый пол и широкую клеенчатую скамейку. Журка, Горька и совсем поникший "пленник" присели. Клеенка была горячая, будто под скамейкой пряталась печка, но мальчишка зябко ежился и потирал ноги: на них, как от холода, высыпали пупырышки.
Дверь открылась. Из кабинета, держась за щеку, вышла девчонка с мокрыми глазами и, не взглянув на ребят, торопливо пошла по коридору.
– Да-а… Там, видать, не курорт… – сказал Горька.
Мальчишка молча вцепился в края скамейки.
Из-за двери показалась пожилая женщина в халате и косынке видно, медсестра. Весело удивилась:
– Ого! Сразу три богатыря! Кто первый?
– Да нет, один только, – отозвался Горька. – Вот этот. А мы конвоируем, чтобы не убежал.
Медсестра быстро наклонилась над мальчишкой, легонько взяла его за локоть. Сказала серьезно и ласково:
– А зачем убегать? Ничего страшного у нас нет. Пойдем, не бойся, мальчик. И не слушай их…
Мальчишка рывком поднялся. На ломких своих ногах покорно шагнул к двери и там, у порога, беспомощно оглянулся на Журку. Дверь за ним закрылась.
С минуту Журка и Горька сидели молча, будто ждали чего-то. Потом Горька бесцветным голосом проговорил:
– Сейчас завопит.
И тут Журка не выдержал:
– Ну зачем ты так?!
– Как? – не удивившись этому крику, спросил Горька.
– Ну вот так! Издеваешься!
– А ты его жалеешь…
– Ну и что?! – запальчиво сказал Журка. И повторил тихо, уже по-другому: – Да. Ну и что?
Горька помолчал и ровно проговорил, глядя на дверь:
– А я жалею тебя.
– За что?
– А если бы камень тебе в лоб? Если бы черепушка пополам?
– Но он же не попал… Он же не знал про меня. Он вообще не думал!
– Вот потому и гад, что не думал…
– Но ты же сам говорил… Ты сам его оправдывал! Когда про бутылку…
– Оправдывал? – Горька усмехнулся. – Я просто объяснил. И про него, и про себя.
– Не трогай ты его, он сейчас беззащитный.
– Мы все беззащитные, – откликнулся Горька.
– Почему? – удивился Журка.
– А нет, что ли? Что хотят с нами, то и делают. Захотели – погладили, захотели – пинка дали…
"Опять с отцом не поладил", – догадался Журка и сказал:
– Если тебе плохо, на других-то зачем кидаться…
– А вот я такой, – усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.
– Какой "такой"?
– А вот такой. Подлый, – безжалостно сказал Горька.
– Ты чего ерунду-то городишь?
– Ерунду так ерунду. Значит, дурак… – как-то неохотно отозвался Горька. – Тебе-то что?
– Как это "что"?
– Ну, я тебе кто? Брат, бабушка, мать родная?
– Я думал, ты мне друг, – тихо сказал Журка.
– Я? Да ну-у… – Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. – Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…
– Не мели чушь! – крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.
– Да нет, не чушь, – вздохнул Горька. – Она тебе, наверное, уже письмо написала…
– Ну… написала. А что такого?
– А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.
– У нее тоже висит: она, я да ты. Втроем.
– Ну да. Я там шутом нарисован.
– Горька… Ну ты чего? – виновато сказал Журка. – Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…
